В пять часов вечера они с Нелли вернулись по крытому переходу в общежитие, чтобы выпить чая. Вместе с ними шли и другие санитарки. Венеция так устала, что не хотела ни о чем говорить. В вестибюле все столпились возле почтовых ячеек посмотреть, нет ли писем. Нелли надеялась получить весточку от своего полковника, но тот, «негодяй», ей не написал.
– Нет, правда, Би! – Как и все остальные, она использовала сокращенное имя Венеции. – Посмотри, у тебя целых три письма! По-моему, это чертовски несправедливо! – Нелли говорила громко, словно школьница, и все обернулись к ней; она вытащила конверты из ячейки и передала Венеции. – Больше того, они все от одного человека. Ну-ка, дорогая, признавайся, кто он?
Венеция вздохнула:
– Ох, думаю, это просто премьер-министр.
Она засунула письма в карман фартука. Все вокруг засмеялись, решив, что она пошутила. Милашка Би! Ее уже принимают здесь за острослова!
Все сели ужинать в кухне, а Венеция медленно поднялась к себе в комнату. Бросила письма на стол. Спина одеревенела, суставы ломило. Она присела на край кровати, сняла туфли и растерла ступни. Потом нерешительно посмотрела на письма. Он никогда не присылал ей сразу три за один день.
Она открывала их в том же порядке, в каком они были написаны: первое – прошлым вечером в «Атенеуме» (хотя не прошло и 2 часов, как мы простились, я должен послать тебе короткое письмо, чтобы ты прочитала его утром…), второе – ночью, карандашом (ты должна все рассказать мне, но, если торопишься или устала, просто напиши две-три строчки…), третье – сегодня днем.
Завтра утром мы соберем военный совет, на котором обсудим достоинства и недостатки различных альтернативных «миссий». Вот такие дела, милая, для одного захода достаточно, и ты наверняка утомилась. Но тебе придется привыкнуть к тому, что писем теперь станет больше…
Венеция знала, как отчаянно он надеется получить ответ до того, как ляжет спать, и это означало, что написать ему нужно прямо сейчас, чтобы письмо успело к вечерней доставке. Она пересела с кровати на колченогий стул, придвинула его ближе к столу и достала несессер с письменными принадлежностями. Писала она быстро, словно в гипнотическом трансе.
Спустя полчаса в дверь постучалась Нелли и сказала, что пора возвращаться на работу.
Венеция опустила конверт в почтовый ящик по пути к палате.
Тем же вечером, в половине восьмого, письмо уже было в руках у Димера – нагрето над паром, вскрыто, сфотографировано и передано на сортировочный пункт для восьмичасовой отправки.
Он проявил снимки.
Лондонская больница
Уайтчепел
Среда, 6 января 1915 года
Милый, спасибо тебе за чудесные письма, кот. ждали, когда я приду с работы на перерыв в 5. Я не могу написать больше, устала, как никогда в жизни, и еще должна отработать пару часов, прежде чем лечь спать…
Димер внимательно читал рассказ о ее первом дне в больнице. Перехваченные письма Венеции превратились для него в роман с продолжением. За последние месяцы он хорошо узнал ее и, пусть это непрофессионально, против воли проникся к ней симпатией. Она была веселая и умная, с характером. А вот премьер-министр постоянно вызывал возмущение: своей ужасающей беспечностью, бесконечными ланчами, обедами, игрой в бридж, страстью к женщине вдвое моложе него, изменой своей жене. И все же… он не был порочным человеком. Было в нем что-то трагическое: эти горы стихов, эта беспросветная тоска. И после основательных размышлений, а Димеру мало о чем еще оставалось думать целыми днями, он решил, что их отношения двигаются к краху. В последнее время он замечал, что премьер-министр, похоже, и сам это чувствует, но не находит в себе сил остановиться.
Когда фотографии высохли, Димер положил их в сейф к остальным. Сейф был уже наполовину заполнен. Если так будет продолжаться, придется заказать новый. Его с души воротило от всей этой операции, от скуки и одиночества. К тому же он начал сомневаться, есть ли в ней смысл. Не было и намека на то, что Венеция передавала кому-то секретные документы, даже своим друзьям. Но Келл требовал продолжать, пока все не закончится само собой или у коллег премьер-министра не появится возможность тактично вмешаться.
– Если до сих пор не произошло никаких утечек, это еще не означает, что такого не случится в дальнейшем. Не прекращайте наблюдение по крайней мере до весны. И тогда вы получите более приятное назначение, даю вам слово.
Димер надел пальто и шляпу и собрался возвращаться в пустой дом. Закрыв дверь и положив ключ в карман, он вдруг как никогда остро осознал унылое однообразие своей жизни, почувствовал, что безнадежно увяз в этой истории с Венецией и премьер-министром, став третьим, тайным и безмолвным участником этого опасного menage a trois[36].
Венеция начала работать в больнице в среду. В пятницу днем премьер-министр забрал ее с Уайтчепел-роуд на прогулку. Она выглядела какой-то отстраненной; похоже, больница сильно ее изменила. Она показала ему свои распухшие запястья и лодыжки. Не в силах понять, почему она выбрала такую ужасную работу, он не удержался и прямо спросил. Уже выходя из машины, Венеция сказала:
– Запомни, пожалуйста, мы с тобой очень разные. Не пытайся превратить меня в кого-то другого.
Больше она об этом не думала, но он, должно быть, промучился над ее ответом весь уик-энд, потому что в понедельник днем, когда она выносила ночные горшки, к ней подошла старшая медсестра восточного крыла больницы и принесла письмо от него:
– Его доставил правительственный курьер, санитарка Стэнли. Не знаю, насколько это важно, но нашей больнице крайне неудобно поддерживать такой способ передачи сообщений, особенно когда у нас так много работы. Письма должны поступать обычным путем, по почте. Проследите за тем, чтобы это впредь не повторялось.
Венеция почувствовала, что краснеет, пробормотала извинения и пообещала, что такого больше не случится.
Вернувшись вечером в свою комнату, она обнаружила в письме еще одну секретную телеграмму от сэра Джона Френча о том, что он намеревается сказать на военном совете.
Сохрани это или сожги, если хочешь. Возможно, при твоем нынешнем положении второй вариант предпочтительнее. Раз уж я скован цепями, то буду крепко за них цепляться. Для меня настоящая ты – это та, которую я вижу, знаю и люблю, и я убежден, что не сошел с ума и не впал в детство…