Она заметила кустик белого вереска, проросший в расщелине скалы. Сорвала его и понюхала.
Ах, любимый! Ты же знаешь, как часто я говорила, когда на тебя нападала «хандра», что хотела бы поменяться с тобой местами и с радостью отдала бы целый месяц моего скучного существования за один твой час. Так вот, сегодня я отступаюсь от своих фантазий! Европейский кризис отбрасывает Ирландию в тень. Ты говоришь, что во всем этом есть только один положительный момент: по крайней мере, Ольстер больше не притягивает к себе столько внимания. Да, но какой ценой! Это все равно что отрубить голову, чтобы избавиться от головной боли!
Никто здесь, похоже, особенно не обеспокоен происходящим, и мне, знающей так много, пришлось за завтраком прикусить язык. Но, прошу тебя, остерегайся Уинстона и того огня, что вспыхивает в его голубых глазах, как только разговор заходит о войне. Какой жестокий поворот судьбы, что именно в этот момент мы так далеко друг от друга! Но я не выпускаю тебя из своих мыслей и вот – посылаю тебе белый вереск со скалы, чтобы ты не забывал обо мне и этом месте и чтобы он принес тебе счастье.
Она написала еще пару строк, наполненных всевозможными домашними мелочами, о которых он так любил читать, а когда закончила, поцеловала белый вереск, вложила его вместе с письмом в конверт, запечатала и надписала имя и адрес. Они показались ей здесь более неуместными, чем в Лондоне.
Без малого полчаса потребовалось ей, чтобы дойти до почты в Холихеде, сначала по тропе вдоль берега, потом через железнодорожный мост, мимо стоявших в ряд домиков из красного кирпича. К одиннадцати утра она вернулась в Пенрос, и племянники побежали ей навстречу через всю лужайку.
Ответное письмо прибыло, как обычно, с утренней почтой. И снова в нем были вложенные между страницами, словно белые лепестки, фрагменты дипломатических сообщений. Они выпорхнули из надорванного конверта на ковер. Первая часть, написанная в одиннадцать утра, рассказывала о катастрофе в Ирландии в воскресенье вечером, когда солдаты открыли огонь по толпе националистов в Дублине и убили троих человек.
Когда пришло телефонное сообщение с шокирующими новостями из Дублина, мы безмятежно играли в бридж в «Пристани». Я сразу же выехал вместе с Бонги на его машине, и мы прибыли сюда примерно в час ночи, но новых известий не поступало.
Продолжение было написано в четыре утра.
Лежа прошлой ночью в постели, я грубо подсчитал, что с начала декабря отправил тебе не меньше 170 писем. Никогда еще за такой промежуток времени я не писал столько одному живому существу и не подпускал его ближе 1000 миль к своим личным секретам. Разве не странно? У тебя найдется объяснение этому?
Я прилагаю две-три выдержки из телеграмм Министерства иностранных дел, поскольку в газетах ты их не найдешь. Похоже, мы подошли к самому краю.
Вот-вот соберется кабинет министров, и я вынужден остановиться.
Венеция подобрала телеграммы с пола. Первая была от посла в Вене:
РУССКИЙ ПОСОЛ ПОЛАГАЕТ, ЧТО АВСТРО-ВЕНГЕРСКОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО НАЦЕЛЕНО НА ВОЙНУ И ЧТО РОССИЯ НЕ ИМЕЕТ ВОЗМОЖНОСТИ ОСТАВАТЬСЯ БЕЗРАЗЛИЧНОЙ.
Вторая – от консула из Одессы:
НА ЮГО-ЗАПАДНОЙ ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГЕ С ПОЛУНОЧИ ОБЪЯВЛЕНО ВОЕННОЕ ПОЛОЖЕНИЕ, ВСЕ СЛУЖАЩИЕ ОТОЗВАНЫ ИЗ ОТПУСКОВ.
А третья – из Осло:
ВСЕ ГЕРМАНСКИЕ ВОЕННЫЕ КОРАБЛИ ЗАГРУЗИЛИСЬ УГЛЕМ. СООБЩАЕТСЯ, ЧТО ОНИ ОТПЛЫВАЮТ СЕГОДНЯ В ВОСЕМЬ УТРА… ЧЕТЫРЕ КОРАБЛЯ НАПРАВЛЯЮТСЯ НА ЮГ, НА ТРИДЦАТЬ МИЛЬ ЮЖНЕЕ СТАВАНГЕРА, ВОЗМОЖНО, ДЛЯ СОПРОВОЖДЕНИЯ ИМПЕРАТОРА…
Она ходила взад-вперед между кроватью и окном. Было так досадно застрять здесь, в Пенросе, когда вокруг столько всего происходит. Если ему когда-либо и было необходимо ее присутствие, то именно сейчас. Она пыталась придумать какое-нибудь объяснение для возвращения в Лондон. Но отец немедленно что-нибудь заподозрит, а если она хотя бы намекнет на действительную причину, они придут в ужас. Немыслимо было даже представить, чтобы кто-нибудь знал о том, что он пересылает ей секретные телеграммы. И что, собственно, она должна с ними сделать? Уничтожить их было бы неправильно, ведь это официальные документы: вдруг они ему еще понадобятся? Но и оставлять их лежать у всех на виду тоже рискованно.
На верхней полке гардероба, за шляпными коробками был спрятан кожаный саквояж, в котором она хранила все его письма в тех же самых конвертах. Она всегда брала саквояж с собой, когда переезжала из одного дома в другой. Сняв его с полки, Венеция добавила туда последнее письмо. Их накопилось столько, что защелка с трудом закрывалась. Когда она, встав на цыпочки, заталкивала саквояж в самый дальний угол, ей пришло в голову, что следовало бы найти более надежное место, но прямо сейчас не могла придумать ничего лучше, да к тому же еще и прозвучал гонг, созывая всех на очередной роскошный завтрак.
Глава 8
Он бежал сквозь ночь – бежал, в самом деле бежал, в панике, задыхаясь, под тусклым светом газовых фонарей по лондонским улицам с одинаковыми домами, отчаянно пытаясь отыскать тот единственный, что предложит возможность спастись. Закрыто… закрыто… закрыто – ни одна дверь не поддавалась, пока наконец он не ворвался в вестибюль, потом на узкую винтовую лестницу, битком набитую незнакомыми людьми, и все они пытались пробиться к проходу в темную спальню с дощатым настилом, где стоял дешевый шкаф, забравшись в который он мог найти дорогу домой – к отцу и матери…
На долю секунды он увидел, как они стоят в саду, взявшись за руки, и улыбаются ему, а потом исчезли.
Он вскрикнул и открыл глаза.
Дверь в его спальню была приоткрыта. В освещенном проеме вырисовывалась фигура его камердинера Джорджа Уикса, как обычно принесшего поднос с чайником, газетами и утренней почтой. Слуга беззвучно поставил все это на прикроватный столик, отдернул шторы и шагнул в смежную комнату приготовить ванну.
Премьер-министр лежал, уставившись в потолок, и ждал, пока не утихнет сердцебиение. Такими кошмарами он мучился с двенадцати лет, когда после смерти отца его отправили из Йоркшира жить у незнакомых людей в Пимлико, чтобы он мог посещать хорошую лондонскую школу. Его не могло не встревожить это возвращение взрослого мужчины к детским страхам потеряться и остаться одному. Но услуг профессора Фрейда для их объяснения не требовалось. Лишь бы Джордж не слышал, как он кричал.
Успокоившись, премьер-министр первым делом потянулся к столику