* * *
Мне было холодно. Но не от мраморных стен усыпальницы или майского ветра за витражами. Этот холод шел изнутри. Он леденил кости, сковывал лицо в непроницаемую маску.
Я стоял у края открытой могилы. На мне сидел черный императорский мундир, расшитый золотыми нитками — символом моего незримого гнева. Передо мной расположились ряды гробов, покрытых траурным пурпуром с золотым двуглавым орлом. Ольга Меньшикова. Знать. Гвардейцы. Пепел Царского Леса.
Дым ладана стелился тяжелыми клубками, не в силах перебить запах смерти и формалина. Монотонный голос патриарха бубнил о «вечном покое» и «жертве во имя Отечества».
Жертва. Слово, от которого сводило скулы. Они погибли из-за Анны, из-за ее отчаянного бегства, из-за Зверобога… из-за меня. Потому что я не смог предотвратить. Потому что играл в дурачка слишком долго. На регентшу моя жалость не распространялась. Она была политиком. А политика — это игра с предельными ставками… Она это знала.
Рядом со мной стояла Анна. Безжизненная статуя в черном. Ее рыжие волосы были скрыты траурной фатой. Лицо под ней выглядывало фарфоровой маской, лишенной всякого выражения. Глаза казались огромными, пустыми озерами, устремленными куда-то сквозь гроб матери. Она не плакала. Не шевелилась. Казалось, она даже не дышала. Единственным ее движением за время похоронной панихиды было, когда она бросила белую розу на бархат крышки гроба Ольги. Цветок упал беззвучно. Он будто был символом ее увядшей жизни и осиротевшей души.
Мне было искренне жаль ее… Больше всех… Так как причиной ее несчастий был именно я. Она мне понравилась при первом знакомстве… Но как говорится: произвести на человека впечатление не так уж и сложно, гораздо сложнее — удерживать человека под впечатлением всю жизнь… Меня не удержала.
Я перевел взгляд на Рыльского. Он стоял по стойке «смирно», отдавал последнюю честь, но его тело было напряжено, как натянутая струна, готовая вот-вот лопнуть. Лицо серое, изможденное, под глазами — синяки бессонницы и, возможно, слез. Его глаза, обычно холодные и жестокие, сейчас были красны и наполнены влагой. Он смотрел на гроб Ольги с такой немой, животной тоской и болью, что казалось, его сердце не выдержит и взорвется всеми клапанами. Его рука, тяжело лежала на эфесе меча: пальцы белели, как мрамор.
Рябоволов же, как и всегда, был воплощением самой безупречности. Он щеголял в темно-синем мундире Тайного Отдела. Его деревянно-механический протез с рубинами был неподвижен. Но холодные и внимательные синие глаза сканировали зал, оценивая каждое лицо, каждую слезу, каждый притворный вздох.
Спустя несколько минут, Патриарх наконец закончил, и наступила моя очередь говорить. Я сделал шаг вперед. Сотни глаз впились в мое лицо. Перепуганная знать была раздавлена горем. Гвардейцы потупили взоры. Я чувствовал тяжесть короны на висках, тяжесть лжи и необходимости.
— Они пали, — мой голос, низкий и звенящий, разрезал траурную тишину. — Не в пьяной драке, не во дворцовых интригах. Они пали на поле боя. Защищая своих близких. Защищая нас. Защищая Империю от тени, что подкрадывается к самым ее стенам. — я сделал многозначительную паузу. В зале послышался сдавленный всхлип. — А тень. Она уже не тень. Она — чудовище, захватившее некоторые регионы нашей страны. 'Платон говорил, что государство — это корабль, а правитель — его кормчий. В бурю кормчий должен быть тверд. Но корабль не устоит без крепких досок корпуса, без верных гребцов. Эти люди… — я кивнул на гробы — … были этими досками. Этими гребцами. Их жертва — напоминание. О долге. О цене бездействия. О том, что Империя стоит на костях своих героев. Вечная им память. Вечный покой!
Последние слова прозвучали как приговор. Не только им. Но и мне. Всем нам.
Я сделал шаг назад. Патриарх начал зачитывать последнюю молитву. Мои янтарные глаза скользили по рядам знати и фиксировали отсутствующих. Не было князя Голицына с сыновьями. И графа Оболенского. Это были мелкие фигуры, но…
От мыслей меня отвлек Рябоволов, подкравшийся со спины. Его едва слышный шепот аккуратно коснулся моего уха:
— Всех, кто не явился на похороны, мы ведем. Недовольные под колпаком. Только прикажите, и мы их быстро выведем на чистую воду…
— Пока не стоит. — прошептал я ему. — Не будем будить лихо, пока оно спит тихо.
Рябоволов кивнул и отошел в тень.
Похороны продлились недолго, и я был рад покинуть это кладбище несбывшихся надежд. Как говорится: время — живым, а мертвым… мертвым уже ничем не поможешь.
Примерно с такими мыслями я и вернулся во дворец. Блеск Тронного зала после мрака усыпальницы резанул глаза. Пурпур и золото вокруг показались кощунственно яркими на фоне только что пережитого горя. Но театр Империи требовал продолжения. Мне стоило вручить награды. Награды всем, кто выжил в том аду. Мне нужно было воодушевить людей.
Анну посадили на почетное место рядом с троном. Жизни в ней по-прежнему было не больше, чем в статуях во дворе. Ее взгляд скользил по позолоте, но ничего не видел. Рыльский стоял чуть поодаль и формально командовал почётным караулом. Он получил приказ присутствовать. Тень страшной внутренней бури читалась в каждом его мускуле. Он старался не смотреть на меня и Анну. И я понимал его…
Что до церемонии, то она обещала быть короткой. Я называл имена. Немногочисленные гвардейцы, выстоявшие у Купола, низко кланялись. Все остальные им вторили.
Дошла очередь и до Орловской. Она вышла вперед. На ней сидел парадный мундир Ордена Охотников — темно-синий бархат с серебряными галунами. Серебряная пуля, выглядывавшая из-под воротника, теперь блестела рядом с высшим орденом Империи, «Звездой Георгия», который я вручил ей лично. На ее лице бушевал коктейль эмоций: гордость и радость, а также глубокая и жгучая неловкость. Она не привыкла к орденам в тихих кабинетах. Ее стихией оставался бой с демоническими отродьями и горячий ветер Запределья. Она сжимала пустой футляр так, словно это была граната с выдернутой чекой. Непривычная роскошь и всеобщее внимание смущали ее.
— Служу Империи, Ваше Величество! — тихо бросила она. Ее сапфировые глаза сверкнули космической синевой.
Я кивнул и улыбнулся…
— Империя всегда будет помнить своих героев, Валерия!
Затем ко мне по регламенту подошел Рыльский. Он получил свой орден — «За Верность». За спасение Ольги. Ирония этого была горькой, как полынь. Лев Павлович взял коробку, его пальцы дрожали.
— Благодарю, Ваше Величество.
Старый медведь