Грубая ткань оказалась на удивление податливой под моими пальцами. Застежки, пряжки ремня — все это летело прочь с легким звоном и шелестом. Красавица не помогала мне, но и не мешала. Ее поцелуй оставался яростным, требовательным, почти кусающим, ее руки рвали на мне рубашку, обнажая кожу. Воздух между нами дрожал и «плевался искрами».
Мундир слетел с ее изящных плеч, открыв тонкую, почти мужскую рубашку белого цвета, которая плотно облегала высокую, упругую грудь. Моя ладонь скользнула под нее, ощущая бархат кожи, жесткость соска, напряженный бугорок под тканью. Она вскрикнула в в стоне неожиданного, острого наслаждения. Ее тело выгнулось навстречу моему прикосновению.
Мы рухнули на узкую койку. Пружины жалобно заскрипели. Она оказалась сверху, ее платиновые, выбившиеся из-под строгой шишки волосы рассыпались по моему лицу. Они пахли цитрусом, медом и можжевельником… Сумасшедший аромат… Ее губы переместились с моих губ на шею, оставляя влажные, горячие следы, переходя в легкие укусы. Мои руки скользили по ее спине, окончательно срывая с нее рубашку, нащупывая шрамы — старые и свежие, от молнии Верейского, еще не заживший до конца, жесткий рубец под пальцами. И каждый этот шрам был отдельной историей. Каждый являлся отметиной крепкого духа. Моя Валерия. Моя Валькирия.
Она откинулась, сидя на мне верхом, сбрасывая с плеч остатки одежды. Грудь, высокая, упругая, с бледно-розовыми, уже набухшими от возбуждения сосками, предстала передо мной во всей своей воинственной красоте. Не девичьей нежностью, а силой, выкованной в боях. Я поднял руки, охватывая и лаская ее, большими пальцами по чувствительным вершинам. Она закинула голову, издав долгий, глубокий стон, который вибрировал в каюте, заглушаемый только гулом двигателей. Ее бедра двигались на мне инстинктивно, исторгая волны тепла даже через слои ткани.
Ее руки были заняты моим ремнем, пуговицами брюк. Ловко, с солдатской сноровкой, она освободила меня от стягивающей одежды. Ее пальцы обхватили мое возбуждение — твердое, требовательное. Ее прикосновение было уверенным, без ложной стыдливости. Она знала, чего хочет. И я знал.
— Соломон… — прошептала она, наклоняясь ко мне, ее губы снова нашли мои, но теперь поцелуй был глубже, медленнее, полным обещаний. — Не думай ни о чем. Есть только «сейчас». Только «здесь».
Она приподнялась на коленях. Одной рукой направляя меня, другой отводя в сторону тонкую ткань своего нижнего белья. И затем опустилась. Медленно. Невыносимо медленно. Принимая меня в себя, в свою горячую, влажную, невероятно тесную глубину. Мы оба застонали в унисон, когда она села до конца, приняв меня целиком. Ощущение было ослепительным. Головокружительным. Как первая победа. Как срыв Печати Солнца. Полное, абсолютное соединение.
Она замерла на мгновение, ее глаза, широко раскрытые, смотрели в мои, полные изумления, наслаждения и… удивления самой себе. Затем она начала двигаться. Сначала медленно, осторожно, приноравливаясь к ритму. Потом быстрее. Сильнее. Ее бедра работали, как хорошо смазанный механизм — мощно, ритмично, безошибочно находя точку максимального трения, максимального удовольствия. Ее руки уперлись в мою грудь, пальцы впились в кожу. Ее голова была откинута назад, глаза закрыты, губы полуоткрыты в беззвучном стоне, прерываемом короткими, горячими выдохами.
Я схватил ее за бедра, помогая, направляя, углубляя каждое движение. Мои пальцы впивались в упругие мышцы ее ягодиц. Я поднимался навстречу ее толчкам, чувствуя, как нарастает волна внутри меня, как пустота Источника заполняется другим, более примитивным, но не менее мощным огнем. Я смотрел на нее — на эту богиню войны и страсти, скачущую на мне, ее грудь, подпрыгивающую в такт движениям, капли пота, стекающие по шее в ложбинку между грудями, ее лицо, искаженное блаженством и усилием.
— Валерия… — вырвалось у меня хрипло. — Моя… Валькирия…
Она открыла глаза. Голубые бездны, в которых теперь не было льда, а лишь — расплавленный металл. Она наклонилась, ее губы снова нашли мои в жгучем, соленом поцелуе. Ее движения стали еще яростнее, отчаяннее. Я почувствовал, как ее внутренние мышцы сжались вокруг меня судорожно, волной. Она вскрикнула, коротко, отрывисто, зарывая лицо в мою шею, ее тело затряслось в экстазе. Ее кульминация, сильная, как удар молнии, спровоцировала мою. Я впился пальцами в ее тело, издав низкий стон, и выпустил в нее все свое напряжение, всю тревогу, всю накопленную ярость и страх, волна за волной, пока мир не поплыл перед глазами.
Мы рухнули вместе, сплетенные, липкие от пота, дыша навзрыд. Двигатели дирижабля гудели за стенами, унося нас к новому аду. Но здесь, сейчас, в этой маленькой запечатанной каюте, царила странная, хрупкая тишина. Тишина после бури. Я обвил ее рукой, чувствуя, как ее сердце бешено колотится о мою грудь. Она не отстранилась. Ее рука легла поверх моей. Мы молчали. Никаких корон. Никаких империй. Только два усталых воина, нашедших миг покоя и тепла в объятиях друг друга перед лицом грядущего ада. Пустота Источника все еще была там. Но теперь ее заполняло что-то иное. Не сила, но… ясность. Решимость. И понимание, что в этой безумной игре у меня есть тыл. Хотя бы на сегодня.
Глава 16
«Когда я дерусь с кем-то, я хочу взять его волю. Я хочу взять его отвагу. Я хочу вырвать его сердце и показать ему, как оно выглядит.»
Майк Тайсон
* * *
Рассвет над Россией был кровавым. Солнце лишь робко золотило кромку восточного неба, но зловещую алость ему придавало зарево, полыхавшее на северо-западе. Питер горел. Игорь Железный Ветер стоял на палубе главного дирижабля. Он оперся локтями о холодный металл фальшборта и курил трубку. Дым, едкий и крепкий, клубился в холодном утреннем воздухе, смешиваясь с паром от дыхания.
Внизу проплывали леса, поля, редкие деревеньки — все зеленое да золотое, застывшее в вечной русской тоске. Но взгляд Игоря был прикован к тому багровому сиянию на горизонте. Сейчас там царил самый настоящий ад…
«Все-таки влез в эту имперскую мясорубку», — с горечью подумал Игорь, сжимая мундштук трубки зубами.
Его место было рядом с Людмилой и ее кланом. Он должен был охотитсяна демонов и закрывать прорывы Скверны, спасая тех, кого еще можно спасти, а не сражаться в строю этих вымуштрованных солдат. Это претило его охотничьей гордости.
Но данный фрегат оказался