А Вере – ничего. Нормально. Улыбается и улыбается: надо, значит. А что два слова за полчаса, так, по-Вериному, это и хорошо. А чего языком молоть попусту? Вот как Михалычева Клава, например. Ну раз спела, два… И хватит. Другим место уступи: пусть ребята молодые порадуются, гитарами своими побренчат. Как же?! Уступит она. Пока все песни на пару со Степановной не переорут, не успокоятся.
– Больно чё-то громко, – пожаловалась Рузавина-старшая и поднесла к глазам сложенную козырьком ладонь.
– Пусть поют, – чуть слышно проронила Машенька и поискала глазами мужа.
– Да они-то поют, – осерчала Костина мать. – А вы, девки молодые, сиднем рядом со мной, со старухой, сидите. Пошли б тоже попели. Свадьба – радоваться надо. Вон Костя – и туда, и сюда. То с этими попоет, то – с теми. Ко-о-о-стя! – неожиданно громко закричала Машина свекровь и, увидев, что сын ее услышал, тут же превратилась в покладистую старушку, окруженную аж двумя дочерями.
Рузавин в несколько шагов преодолел разделявшее их расстояние и в почтении склонился над тремя дорогими ему женщинами.
– Ко-о-ость, – голос матери сразу же стал печальным и жалобным, – ты что ж, сынок, все с гостями да с гостями, а молодую жену на нас с Верой бросил? Разве так можно?
Эти слова несколько отрезвили вошедшего в песенный раж жениха, и он начал оправдываться:
– Да я только на минуточку. Вы бы тоже присоединялись! Хорошо поем же, ладно. Маш, Вер, пойдемте! И вы, мам.
– Еще не хватало! Вот их давай забирай, – приказала мать, а потом долго всматривалась детям вслед, пока не удостоверилась – дошли.
Впрочем, соседство с поющими ничуть не воодушевило ни Веру, ни Машу, безропотно застывших около разгоряченных песней гостей. И как Костя ни взмахивал руками, копируя дирижерские жесты, ни та, ни другая не проронили ни слова.
– Малахольная ты, дочка, – не утерпела Степановна и отправилась к столу подкрепиться.
– Не знаю, – почему-то ответила Машенька, словно вахтерша задала ей вопрос. – Какая есть.
«Удивительное дело, – подумал Костя, – вроде моя свадьба, а вроде как и не моя. Все время кто-то мешает». Он заскользил взглядом по лицам и так и не смог остановиться. «Неужели перебрал?» – напугался Рузавин и попытался сфокусировать взгляд на Машином лице.
Ничего хорошего из этого не вышло: вместо Машенькиного бледнело лицо Глафиры, с такими же разведенными к вискам глазами и странной сомнамбулической улыбкой. «Не может быть!» – вздрогнул Костя и с тревогой посмотрел по сторонам: все ли в порядке? Вот Клава, вот Михалыч, вот Вера, мать, Степановна: ни с кем не перепутаешь. А вместо жены – теща. Что за наваждение?! И видел-то ее всего один раз, а не отпускает, значит, не просто так. Для чего-то. «Для чего?» – разволновался Рузавин и направился к супруге с единственной мыслью убедиться, она ли. Со стороны могло показаться, что та встретила мужа довольно равнодушно, без традиционного для свадьбы энтузиазма счастливых невест. Но по тому, как Машенька прильнула к нему, Костя сразу почувствовал, какая чертовщинка завелась в ее пугающих инопланетностью глазах. «Странная она все-таки, – в который раз подумал он, – то словно рыба замороженная, еле губы размыкает, то – вон… того и гляди при всех на тебя бросится». Машенька словно услышала мысли мужа и вжалась в него еще сильнее.
– Соскучилась? – волнуясь, прошептал ей на ухо Костя.
Не ответила: губу закусила и голову вверх задрала, шею показывая – тонкую и бесконечную. Чуть не взревел Костя от страсти – еле сдержался, чтобы не впиться в нее, но только взглядом скользнул, на почти стертой изгибом яремной ямке подзадержавшись.
– Вы чё, молодые? Давно не виделись? – хихикнула Клава. – Никак устали от гостей? Домой хочется? Спатеньки? – продолжала она зубоскалить и в поисках поддержки завертела головой.
– И то пора, – запричитала ей в унисон пьяненькая Степановна и даже попыталась крикнуть «Горько!», но как нельзя вовремя поперхнулась.
– Костян, – поднял осоловевшие глаза Михалыч и вымолвил совсем уже невообразимое: – Давай, сынок, за всех за нас за мужиков отчитайся там перед стрекозой своей. Верно, пацаны?! – встряхнул почетный машинист головой и чуть было не свалился со стула.
– Верно-верно, – усадили его на место рузавинские товарищи и засмущались: дело-то, конечно, понятное, только зачем вот так?! вслух? при всех!
Костя моментально отреагировал на пожелания трудящихся и, не выпуская Машенькиной руки, как-то очень серьезно обратился к гостям.
– Дорогие друзья! – с пафосом произнес тщедушный на вид Рузавин, и стало понятно, что он пытается вспомнить заранее заготовленную прощальную речь. – Наш праздник подошел к концу…
Гости недоуменно переглянулись – они так не думали.
– Наш, в смысле – с Машей, подошел к концу, – тут же исправился Костя, а его супруга потупилась. – Ресторан работает долго, – объявил Рузавин и продолжил: – Отдыхайте. Веселитесь. И спасибо вам! Что пришли. И что разделили нашу радость. Правда, Маша?
– Спасибо, – чуть слышно ответила она и еще сильнее сжала Костину руку.
– Горько! – все-таки прорвалась вперед Степановна и захлопала в ладоши.
– Сама ты «Горько!», – шикнула на нее Клава. – Не видишь, люди домой собираются. Чего орать-то? Сейчас вот проводим и тоже пойдем, – кивнула она в сторону Михалыча. – Пока на ногах стоит, а то потом волоком придется.
– Доведем, – пообещала ей Степановна и встала поближе.
– Ты уж доведешь! – скривилась хмельная Клава. – Тебя б саму кто довел!
– Нет, – категорично отказалась Степановна и похвасталась: – Надо будет, я и до Москвы дойду.
Пока Михалычева жена препиралась с вахтершей, Костя с Машенькой обходили почетный круг гостей, останавливаясь возле каждого и повторяя слова благодарности. Напоследок подошли к Костиной матери, терпеливо дожидавшейся своей очереди рядом с дочерью.
– Спасибо, мама. Спасибо, Вера. Что нашли время, приехали, разделили нашу радость, – как попугай повторял Рузавин заранее приготовленную фразу и, держа жену под руку, переминался с ноги на ногу.
– Ты чего это говоришь-то, сынок? – изумилась пожилая женщина. – Чай, ты у нас один, – произнесла она это таким тоном, словно сын у нее – единственный долгожданный ребенок и не знала она радости материнства ни с первой, ни со второй и ни с какой другой дочерью. Но, видимо, так устроено женское сердце, что последний и кажется единственным, настоящим, потому что другого не будет. Старшие дочери на мать не обижались, забыв о ревности сразу же, как только сами превратились в заботливых мамаш. И даже вслед за ней поверили: так и есть, один он у них.