Сыночек успокаивался и перебегал к Михалычу.
– Костян, – хлопал своего помощника по плечу совсем уже нетрезвый машинист. – Не бери в голову. Хорошая она у тебя, стрекоза-то. Давай выпьем, чтоб все.
– Чего это у тебя все? – вмешивалась Клава и тянула Михалыча в свою сторону. – Не мешай людям свадьбу праздновать. Сиди уже, как сидишь. А ты, Кость, на него не сердись, – виновато просила она жениха. – Сам ведь знаешь, пьянь какая: только в рот попало, пиши – пропало.
– На себя посмотри, – сопротивлялся Михалыч и брал помощника в свидетели: – Смотри, Костян, сама-то встать не может.
– Чего это не могу? – заводилась с полоборота Клава и вскакивала. – Еще как могу.
– Сядь, – усаживал ее рядом Михалыч и, разлив по рюмкам водку, грустнел лицом и строго приказывал: – Давай, мать, за Костяна выпьем. Чтоб у них со стрекозой дети водились.
– И деньги, – растрогавшись, добавляла Клава и, привстав, поцеловала жениха троекратно, приговаривая: – Не чужой ты нам. Свой. Если что… всегда… милости просим.
– И вы к нам всегда, – приглашал Костя, а сам так и косился в Машенькину сторону, словно проверял: на месте ли? А то вдруг подхватило ветром и вынесло в открытое окно. Вон и голову свою к нему повернула.
Вернулись ребята с гитарами, ударили по струнам, затянули что-то свое, не свадебное: про корабли какие-то, про путешествия, мол, «выверен старый компас, получены карты и сроки»… Гости послушали-послушали да опять к столу вернулись.
– Разве ж так поют? – возмутилась Клава. – Это что еще за такое: «Лыжи у печки стоят…»? Нашли время про лыжи петь! Чай, свадьба. На свадьбе-то что поют?
Гитаристы в недоумении уставились на скандальную бабу.
– Ой кто-то с го-орочки спустился… – затянула Клава и даже закрыла глаза от удовольствия.
– Наверна, ми-илай мой иде-о-о-т… – подхватила Степановна и тоже закрыла глаза.
– На нем защи-и-и-тна гим-на-сте-о-орка… – заволновался Михалыч, и песня взвилась к потолку, распавшись на три голоса: – Она с у-ма-а-а-а миня-а-а сви-де-о-от…
– Хорошо поют, – отметила старшая Рузавина и даже мурлыкнула себе кое-что под нос. – Пошла б и ты, Вера, к людям. Попела бы.
– Ну что ты, мам, – засмущалась младшая и для безопасности скрестила на груди руки.
– Вер, – словно подслушав разговор матери с дочерью, прокричала Клава. – Айда к нам. Праздник никак.
– Да не пойду я никуда, – отмахнулась Вера и поискала глазами брата. – Где Костя-то?
– Вона, – кивнула мать головой. – Тоже песни поет. Гляди-ка, еще и дирижировать пробоват. Научился, видно, у себя в хоре-то.
– А Маша где?
– Вона, – снова кивнула глазастая старуха теперь уже в сторону снохи. – Сидит. Чисто на собрании. Рученьки сложила перед собой и молчит. До-о-очк! – неожиданно звонко выкрикнула она и призывно помахала рукой. – Иди к нам!
Удивительно, но Машенька сразу же услышала на фоне нестройного хорового пения голос свекрови и тут же повернула голову в ее сторону. «Я?» – произнесла она одними губами и ткнула себя в грудь пальцем.
– Ты-ты! – прокричала ей Костина мать и даже похлопала по соседнему стулу рукой.
Как ни странно, Машенька приглашению обрадовалась. Быстро поднялась, одернула платье, фату поправила и направилась в сторону новообретенных родственников.
– Смотри, – прошептала Вера. – К нам идет.
– А чё ж ей не пойти-то? – резонно отметила старуха. – Она Костину кровь-то чует. Не чужие же мы ей. Родня.
– Ну какая, мама, мы ей родня? – воспротивилась Вера. – Она нас видит-то в первый раз.
– Дай бог, не в последний, – словно что-то почувствовав, печально изрекла старшая Рузавина и делано разулыбалась. – Дочк, ты чё ж там одна-то как неродная сидишь? Стесняешься?
Машенька опустила голову и, не проронив в ответ ни слова, сняла с груди, почти детской, отсутствующей, какую-то соринку.
– Где мамка-то у тебя? Померла?
Маша, заторопившись, утвердительно кивнула головой.
– И отец? – удивилась старшая Рузавина. – Это вот надо же?! – повернулась она к своей дочери. – И ведь не война! А люди-то мрут. Ты не грусти, дочка, – приобняла она сноху за плечи. – За Костю за моего держись. Он у меня парень добрый, ласковый, не обидит. А если вдруг что, – старуха насупила брови, – сразу ко мне. Ну или к Вере. Она все-тки в городе. Поняла?
– Поняла, – чуть слышно ответила Машенька и едва заметно улыбнулась, отчего сердца Костиных родственниц как-то одинаково сжались и на минуту замерли. Это была улыбка не взрослого человека – ребенка, еще не подозревающего о коварстве окружающего мира. Улыбка – бессрочный пропуск в святая святых, в не обозначенное в анатомическом атласе место, где рождаются высокие и прекрасные чувства – доверие, милосердие, любовь.
– Ты посмотри, Вер, – шмыгнула носом старшая Рузавина. – Совсем ведь дите.
– Дите, – согласилась с матерью Вера, изо всех сил стараясь заглушить предательски звучащий в ушах голос Михалычевой Клавдии: «Как с мужиком до свадьбы жить – это не дите». «Кыш!» – мысленно скомандовала нахлынувшему наваждению младшая Рузавина и вслед за матерью смахнула с ресниц навернувшуюся слезу: – Сестра, значит, у меня появилась, – смущаясь, обратилась Вера к Машеньке и пообещала: – Дружить, значит, будем.
И правда, какая-никакая, а дружба между ними все-таки получилась. И это при том, что ни та, ни другая не имели ни малейшего представления, что это такое. Вера, в отличие от своего общительного брата, была абсолютно одинока: ни с кем, кроме как с коллегами из военного госпиталя, не общалась. Да и то – ничего лишнего: «здравствуйте», «до свидания», «с праздником», «с днем рождения».
А с Машенькой дружбы вообще ни у кого не складывалось. Как посмотрит своими расставленными к вискам глазами, так у человека мурашки по коже: вроде и беды никакой не случилось, а все равно страшно. Один раз посмотришь – человек. Ест, пьет, одежду носит, в трамвае ездит. В другой раз взглянешь – и не человек вовсе, а существо инопланетное, потому что в глазах – вечное недоумение и главный вопрос: «Что это за жизнь тут у вас такая?» Вот что тут говорить? А начнешь, опять – не то. Смотрит на тебя и не видит, сквозь будто. Скажешь чего-нибудь для приличия и отойдешь – все равно не слышит. И вообще не было такого человека в немногочисленном Машином окружении, у которого бы не появилось ощущение собственной ненужности в ее присутствии. Поэтому и пару ей подобрать в рейс было трудно: не хотели девчонки с ней работать, побаивались. Кто ж знает, что на уме у этой чокнутой? Встанет у поручня пассажира встретить, а выражение лица такое, словно в последний путь человек отправляется.