Послышался голос:
– Стой! Приехали! Раненых разгружаем!
И голос-то русский. От души отлегло. Вроде как привезли в лечебницу. В госпитали превращали любое подходящее здание, чаще общественное, чтобы площади были побольше. Разговоры, переругивание, матерок. Двое остановились у саней.
– Это кто?
– Партизан, один в живых остался. Полковник говорит, задержали французов, удалось разбить и пленить.
– Повезло, там целая гора трупов была, французов и наших.
– Хватит болтать. Берем за руки за ноги, несем.
– Э! – промычал Алексей.
Во рту пересохло, язык ворочался тяжело.
– Не надо нести! – сказал он. – Помогите подняться и поддержите, сам дойду.
– Это можно.
Подняли, поставили на ноги. Перед санями какая-то барская усадьба в два этажа, перед входом колоннада коринфского ордера. Держали за руки крепко, почти занесли на крыльцо. Внутри здания тепло, запах крови, заскорузлых повязок. А еще стоны. Атмосфера не самая приятная. Но лучше здесь, чем быть убитым, лежать вместе с партизанами. Это еще хорошо, что нашли, привезли. Пролежал бы до утра и замерз насмерть. По ощущениям, мороз был градусов двадцать. Его усадили на топчан, сняли тулуп. К Алексею подошел фельдшер.
– Куда его ранило?
– По голове прикладом дали, без сознания был, – ответил Алексей.
Фельдшер взялся ощупывать голову, дотронулся до шишки. Больно! Алексей вскрикнул.
– Ладно, пусть отлежится несколько дней, – кивнул фельдшер, – несите следующего.
Даже фельдшер в войсках был редкостью, а врачей – единицы. В крупных подразделениях, от батальона, были лечцы. Удалить пулю, если ранение не в живот или грудь, зашить рану, перевязать, наложить шину на сломанную конечность из подручных материалов – это они умели. Так и их не хватало, когда битва была с участием большого количества войск. Потому потери от ранений были огромные – от болевого шока, кровотечений.
И даже если обустраивали госпитали, один-два лечца и фельдшер физически не в состоянии были оказать помощь всем нуждающимся. Помогали раненые из выздоравливающих, местные сердобольные жители. Ни те ни другие не имели понятия о стерильности, раны зачастую гноились.
Алексей был рад малому: тепло, кормят сносно, правда, деревянный топчан без матраца и подушки – жестко, но солдатам не привыкать к тяготам. При поступлении писарь записал в журнал фамилию, имя и отчество, потом спросил:
– Партизан?
– Это сейчас, когда от своих оторвался. Подпрапорщик Терехин я, тридцать шестой егерский полк, седьмая пехотная дивизия.
– Так и запишем.
Уж лучше бы назвался другим именем и не егерем, а партизаном. Поскольку в своем полку был сначала объявлен безвестно пропавшим, потом в список подозреваемых в дезертирстве. Государственная машина в виде чиновного аппарата работает медленно, со скрипом, но в заданном направлении и с неизбежностью асфальтового катка. Алексей после госпиталя решил отыскивать свой полк. Основная дорога, по которой отступали войска Наполеона, одна. И наши войска преследовали французов в массе своей по этой же дороге. Конечно, кавалеристы и казаки уходили на разведку в стороны от дороги. Поэтому Алексей думал найти полк быстро.
Сейчас состояние его было скверное. Пока лежал, чувствовал себя сносно, а как вставал – кружилась голова, тошнило. Сам себе поставил диагноз: сотрясение головного мозга. Лекарств в те времена соответствующих не было, но нужен был покой. Он и лежал, вставая только поесть и в туалет. Понемногу становилось легче. Шишка на затылке уменьшаться стала, голова меньше кружилась и болела. А на седьмой день к нему писарь подошел.
– Тебя спрашивают, пошли со мной.
Пока ковылял за писарем, гадал: кто мог его искать? Родни нет, знакомые – только в полку.
За столом сидел мужчина, одетый в гражданский костюм чиновника, фактически мундир установленного образца, но без погон. Алексей сел на табурет, хотя чиновник не предложил, слабость была.
– Фамилия?
– Подпрапорщик тридцать шестого егерского полка Алексей Терехин.
– Поясните, каким образом вы покинули полк?
Алексей подробно рассказал про отступление, про французов, о переодевании в чужую форму.
– Дезертировать решили?
– Никак не можно! Действовал в Москве. Взорвал два склада с боеприпасами.
Алексей назвал адреса. Чиновник старательно записал.
– А еще отравил захватчиков.
И подробно – про цианистый калий, про водовозов. У чиновника буквально челюсть отвисла.
– Ужель в одиночку?
– Помощник был, Матвей из Архангельской области. Полагаю, погиб в бою с французами семь дней назад.
– Проверим. Сюда как попал?
Алексей рассказал о партизанской войне, об образовании отряда, стычках с французами.
– Деревни и села назвать можете?
Кое-что вспомнил. Да разве, когда воюешь, спрашиваешь названия? И карт топографических не было.
Допрос длился часа три. Алексей уже утомился, ему бы полежать, на лбу испарина выступила. Держался на самолюбии. Все же допрос закончился.
– Прошу пределы госпиталя не покидать до окончания проверки, – важно сказал чиновник. – Свободны пока.
У писаря Алексей поинтересовался: кто такой?
– Добринский его фамилия, из полиции, Особенная канцелярия.
Сразу стало понятно, что вынюхивает. Можно еще немного отлежаться и сбежать, взяв чужую фамилию. Документов все равно никаких нет. Однако хотелось в полк. Повоевать совместно с товарищами, а более того, объясниться с Павлом Яковлевичем, командиром полка. Что не дезертир он, воевал, урон противнику нанес. Одним словом, обелить свое имя. Дезертир – уж очень постыдное пятно. И во время военных действий наказание обычно у трибунала одно – расстрел. Сейчас его под замок не заперли, потому как в госпитале находится. Так ведь не ранен, могут передумать. Лечения нет – какая разница, где лежать? В госпитале или на гауптвахте? Или даже в тюрьме. В общем, попал как кур в ощип. Не кружилась бы так голова и было сил побольше, сбежал бы. Снова можно партизанить, а не захочется – поселиться на житье в Санкт-Петербурге, где никто его не знает.