Лампочка висит под потолком без люстры, будто голая. Если ее включить, то видно, что на ней лежит слой пыли. Как и на всей мебели здесь. Неужели бабушка тоже не могла открыть эту дверь и не попросила об этом Виталину Семеновну? Или слесаря. Или, может, просто не хотела тревожить это место, которое долгие годы было для дедушки убежищем от окружающего мира.
Кроме аскетичности обстановки, здесь ничто не говорит о том, что дедушка был военным. Его медали за службу в горячих точках наверняка хранятся в их с бабушкой спальне. Висят сейчас на его парадной форме и тихо звенят, стукаясь друг о друга, когда бабушка отодвигает вешалку с этим кофром. Вешает рядом свое платье после стирки или новую покупку.
В этом кабинете появляется ощущение, что жизнь замерла. Медленно падает пыль, золотясь в луче закатного солнца.
Самый необычный элемент в этой комнате – горшок с увядшим цветком. Кажется, это была монстера. Символ любви, как говорит Гертруд Олегович. Ее большие листья с ребристыми дырами скукожились и грустно легли на подоконник. Иссохшие коричневые стебли лишились всей влаги. Похоже, этот цветок был довольно молодым. Вот уж не подумала бы, что дедушка захочет украсить свой кабинет живым растением.
Обычный, не по-генеральски простой стул за десятилетия активного использования так отполировался дедушкиными трудами, что сейчас кажется самой атмосферной вещью в кабинете. Я бы хотела забрать его в свою комнату, но у меня рука не поднимется что-то здесь менять.
Сажусь на этот стул. Закрываю глаза и вдыхаю запах комнаты, не такой, как во всей квартире. Не затхлый, но будто старинный. Прислушиваюсь к суетливым звукам города, еще не успевшей опустеть шестиполосной дороги под окнами. Вожу пальцами по клеенке. В одном месте натыкаюсь не неровность и открываю глаза.
Дедушкиным почерком отпечатались слова, которые он, видимо, писал со слишком большим нажимом. Их сложно прочитать. Они прозрачные, вдавленные в поверхность клеенки. Я включаю настольную лампу. Это единственное «украшение» на столешнице. Наклоняюсь пониже. Мое лицо сейчас буквально сантиметрах в десяти над столом. Я медленно разбираю буквы и почти не дышу.
Ты… моя… Ты – моя главная радость.
Интересно, про кого это?
В этом столе есть два узких выдвижных ящика. Прости, дедушка, но я намерена здесь пошариться и надеюсь скоро удовлетворить свое любопытство.
В ящике слева хранятся черная гелевая ручка, идеально заточенный простой карандаш, швейцарский нож и ластик. Не стиральная резинка, а именно старый советский ластик.
Открываю правый ящик… и меня будто ошпаривает! Прямо сверху лежит такая же фотография, как на бабушкином туалетном столике рядом с иконой. Только цветная.
Как ребенок, дорвавшийся до сладостей, стремится скорее перепробовать все конфеты, я стала дальше разбирать содержимое ящика, не успев толком рассмотреть этот снимок. Здесь есть еще несколько фотографий. На некоторых женщина с «химкой» стоит одна. Уже с прямыми короткими волосами. На других снимках – та же девочка, только уже постарше и еще больше похожа на меня. Сходство настолько сильное, будто у меня где-то в другом месте было нормальное детство со своими родителями, да вот только я совсем об этом забыла.
Получается, это моя сестра? А пара на снимке – наши родители?
Я перевернула фотографию и прочитала на обратной стороне: «С любовью, твоя Ариша. Половина моего сердца осталась рядом с вами». Это она писала про меня?
В бабушкину спальню я понеслась, собирая все углы. Достала ту самую фотографию из рамки. Теперь стало заметно, что она напечатана на более современной бумаге. И что это просто черно-белая копия. На обратной стороне ничего не написано.
Аккуратно прячу снимок в рамку и ставлю ее на место. В кабинете меня еще ждет много интересного.
Например, кипа писем, которые я нашла под фотографиями.
Снова сажусь за стол и бережно, уже без спешки беру одно письмо за другим. Как же здорово, что дедушка не любил компьютеры. Пароль от дедушкиной электронной почты я бы не взломала: он как военный наверняка подошел бы к созданию пароля крайне ответственно. Телефон у дедули был кнопочным, так что никаких вам мессенджеров, соцсетей и фотографий в галерее.
Нет. Нет-нет-нет-нет-нет! В суете я сразу этого не заметила, но дедушкин почерк на конвертах там, где строчки для отправителя, а строчки для адресата пустые.
Это он писал ей письмо за письмом, но так ни одно и не отправил? Генерал, ветеран. Мой дедушка, которого я боялась большую часть своей жизни. Человек, который, как я думала, сам ничего не боялся, не смог отправить своей дочери эти полные нежности письма.
Его кабинет почти казарменное помещение. И здесь он провел много вечеров, рассматривая фотографии своей Ариши, обращая к ней сотни строчек с ласковыми словами. Возможно, перечитывая их и коря себя за нерешительность. Если он и нашел в себе смелость однажды отправить маме хотя бы одно письмо, то я об этом вряд ли узнаю, пока не встречусь с ней сама. Если у меня, конечно, получится ее найти.
Я сложила эти письма в одну стопку, выключила настольную лампу и основной свет в комнате. Дверь закрывать не стала, просто ушла к себе и уютно устроилась на кровати.
Сначала я перебрала все конверты и сложила их так, что самый ранний из них оказался наверху стопки, а самый поздний – внизу. Оказалось, писем всего восемнадцать – по одному на каждый год моей жизни, пока дедушка был с нами. Что еще более примечательно: он всегда писал их накануне моего дня рождения.
В первом письме дедушка, который еще не привык, чтобы его так называли, пишет о том, что я много плачу. Он связывает это с тем, что рядом нет мамы и что маленькая я это чувствую. При этом дедушка не корит свою дочь, а пишет о том, что она правильно поступила и что бабушка не дала бы им здесь житья. Просил прощения за то, что не помог ей сбежать из какой-то частной клиники, где мама большую часть беременности пролежала на сохранении. Почти как в тюрьме. Винит себя. Если бы она смогла выбраться оттуда, то они с папой уехали бы куда-то далеко еще до родов и я росла бы с ними.
В мои семь лет дедушка извиняется за то, что не обнимает меня. Что не может подарить мне столько любви и заботы, сколько в свое время отдал маме.
В конверте с письмом на мое тринадцатилетие я нашла два фотопортрета, оба сняты крупным планом. На первом снимке я широко улыбаюсь, а вокруг моей головы виднеются белые, как сливки, цветы магнолии. На второй фотокарточке в окружении этих же цветов стоит моя мама. Сегодня мой лимит для того, чтобы удивляться, уже исчерпан. Но если эти снимки и правда сделаны на одном и том же месте, значит, это не совпадение. И это бы объяснило, почему мы с бабушкой тогда так неожиданно прервали нашу поездку в Крым.
Осталось еще пять писем.
Когда мне было пятнадцать, дедушка просил у мамы прощения за оставленный на моей попе шрам от бляшки ремня. Передо мной не извинялся. Я и не знала, что он умеет просить прощения. И тем более, что может искренне раскаиваться. Наверное, искренне. Зато знала, каким непреклонным он может быть. Взрывоопасным. После той показательной порки я рыдала все выходные, потеряла аппетит и месяц не разговаривала с «семьей». В первое время – потому что слова вставали поперек горла из-за обиды. Я буквально потеряла голос. А потом просто не хотелось с ними ни о чем говорить.
В мои восемнадцать дедушка извинялся за то, что настоял на поступлении в юридический. Он написал, что я слишком мягкотелая для выбранной ими с бабушкой профессии. Что моя душа живет на уровне более тонких материй. Он оправдывает себя тем, что все это время ждал от меня бунта. Хотел хоть чем-нибудь наконец-то вывести меня из себя и спровоцировать на то, чтобы я проявила самостоятельность, а не была комнатным растением,