И она повернулась к супругу за подтверждением.
Супруг Ангелины Степановны, Иван Вениаминович, напротив, был невысоким, крепко сбитым мужчиной с небольшой седоватой бородкой клинышком и залысинами на голове.
— Да-да, — согласно кивнул он и Ангелина Степановна просияла.
— Как он рассказал в милиции, он просто сидел возле входа и ждал меня, — пояснил я, — и собирался сидеть так хоть весь день.
— Но зачем⁈ — всплеснула руками гостья, так, что массивные золотые браслеты с крупными алыми камнями, сердито звякнули.
Надежда Петровна метнула завистливый взгляд на эти браслеты и украдкой вздохнула. У неё было много (точнее очень много) украшений, и золотых, и разных, но вот конкретно таких вот браслетов — не было. И я теперь представляю, чем будут Адиякову выносить мозг в ближайших полгода.
— Я опубликовал в газете объявление о том, что собираюсь поставить в театре пьесу «Чернозём и зернобобовые» под своим авторством и объявляю кастинг для актёров…
— Кастинг? Что это? — не поняла Надежда Петровна и вопросительно посмотрела на меня.
Чёрт! Постоянно забываю, что некоторые слова, привычные мне в том мире, здесь ещё не знают.
— Это отбор нужных актёров на роли из всех претендентов, — пояснил я и добавил, — английское слово.
— Это неэтично пользоваться английскими словами, если есть наши советские слова, — на всякий случай с категорическим видом покачал головой Павел Григорьевич.
— «Чернозём и зернобобовые»! Ужас какой! — возмущённо всплеснула руками Надежда Петровна, — Муля! Мы воспитывали тебя на поэзии Серебряного века! Ты рос под сказки Пушкина! И вдруг какие-то зернобобовые! Это ужасно, Муля! Есть же вечные темы! Любовь, дружба, предательство, тоска по Родине, в конце концов! Нет, ты взял зернобобовые! И чернозём!
Мда, это Мулина мамашка не знает, что зернобобовые — это ещё нормальный вариант, ведь там на выбор была и вторая пьеса, про свиноводство. Но вслух я этого, само собой, не сказал.
— Но ведь были когда-то писатели-почвенники… — невпопад попытался разрядить обстановку Адияков, но его попросту проигнорировали. На кону сейчас было большее.
При этом, Надежда Петровна, не отнимая тонких, унизанных перстнями пальцев от висков, незаметно, между делом, проследила как Дуся внесла большую фарфоровую миску с голубцами и проследила, чтобы та поставила её ровнёхонько по центру.
— А мы свою Танечку растили под сказки Салтыкова-Щедрина. Иван Вениаминович считает, что они развивают ребёнка гораздо лучше… — тут же похвасталась Ангелина Степановна.
— Безусловно, — чуть скривилась Надежда Петровна, пока ещё сдерживаясь, но всё равно не выдержала и добавила, — а вот мой отец, знаменитый академик Шушин, так он считал, что только сказки Пушкина полезны для развития ребёнка…
— Так я не понял, а почему этот Эмилий Глыба набросился на тебя из-за пьесы? Да ещё и с ножом? — нахмурился Иван Вениаминович и с ювелирной точностью перевёл грозивший уйти в педагогические дебри разговор в интересующую его сторону, — что плохого в постановке пьесы на острую социальную тему и великом сталинском проекте? Он что, осуждает?
При этом его голос поник до шёпота.
— Нет, — покачал головой я, — дело в том, что это была его пьеса, Эмилия Глыбы. Это он её написал. Как правильно сказала моя мама, я воспитывался на классике и подобный бред написать просто не в состоянии…
В комнате моментально воцарилась абсолютная тишина.
На меня уставились изумлённо все, даже Танечка, которая всё это время сидела с высокомерным видом и вяло, через силу, изредка снисходила ковырять в тарелке пару листочков салата и ещё какую-то зелень, не унижаясь до котлет и голубцов. За что Дуся бросала в её сторону гневные взгляды, которые Танечка игнорировала с воистину ледяным спокойствием Снежной королевы.
— Но, Муля! Как ты мог взять чужую пьесу, даже такую отвратительную, про зернобобовые, и выставить её под своим именем!! — ахнула Надежда Петровна.
А все посмотрели на меня с осуждением.
— Это называется «плагиат», молодой человек, — осудил меня Иван Вениаминович. — и, в былые времена, за такое вызывали на дуэль.
Все приумолкли, вспоминая былые времена. Которые знали исключительно по рассказам родителей и старших родственников.
— Да разве же я спорю? — пожал плечами я, — тем более, что чужого я никогда не брал. Наоборот. Мне пришлось это сделать, чтобы отобрать у него то, что как раз украл он.
— Как?
— Ты о чём?
— Ничего не понимаю! — на меня посыпались вопросы, как из решета.
— Да вот так, — и я, не жалея красок, рассказал, как Эмиль Глыба своими жалостливыми рассказами выманил сталинскую премию у пожилой актрисы. И что он сбежал от меня в окно, когда я пришёл к нему выяснять, зачем он ограбил несчастную старуху.
— И вот когда он выпрыгнул в окно, мне не оставалось ничего другого, как забрать все его рукописи с собой в надежде, что он сам выйдет на меня, чтобы отобрать всё обратно. Но он не вышел. Трусоват оказался. Это же не несчастных одиноких старушек обирать. Вот я и придумал дать объявление, что буду ставить эту пьесу под своим авторством. Его честолюбие не выдержало, и он на следующее утро напал на меня, — закончил рассказывать историю я,
— Это так романтично! — всплеснула руками Танюша. А Ангелина Степановна и Надежда Петровна с пониманием переглянулись.
— И вот чем ты думал, Иммануил! — возмутился Адияков, — он же мог и убить тебя!
— Не должен был, — отмахнулся я, — я, если что, пару безотказных приёмов знаю.
— Но у него же был нож! — воскликнула Ангелина Степановна, — это безрассудное мальчишество, Иммануил!
— Во дворе курили мои коллеги. Так что мы втроём сразу скрутили его и отвели в милицию. Там почти рядом, — пояснил я.
Но рассказывать о том, что заодно я заступился за Жасминова и отдал справку о месте его работы и его сразу выпустили — не стал. Незачем им знать такие подробности. Зато хорошо, что завтра Жасминов с Ярославом уедут вечерним поездом к Ложкиной и Печкину. И я буду за них спокоен.
— Он же мог тебя убить, Муля! — возмущённо воскликнула Надежда Петровна, между тем с гордостью поглядывая на