— Муля! Сделай что-нибудь! Он же в ментовке! — взвизгнула Муза, — Нельзя так!
— А что он натворил, не знаешь? — спросил я от порога, натягивая пиджак на ходу.
— Ничего не знаю: пришли, забрали, — всхлипнула Муза.
— Чёрт! — я вернулся и цапнул со спинки стула галстук. Можно было бы пойти и так, но лучше было чтобы при полном параде — представительный вид в таких делах часто самый главный фактор, чтобы с тобой хотя бы разговаривать стали.
До нашего районного отделения милиции, к счастью, было недалеко, так что добежал за каких-то десять минут. Пару секунд постоял, пытаясь отдышаться. Негоже появляться в органах власти словно мокрый заяц.
Долго не мог найти, у кого выяснить судьбу несчастного Жасминова. Интересно-таки, что он уже натворил? Опять какую-то девицу соблазнил и пытался сбежать с нею? Других проступков за ним не водилось.
— Лейтенант Иванов! — представился мне молодой конопатый летёха.
— Бубнов, Иммануил Модестович, чиновник из Комитета искусств СССР, — в ответ представился я, посчитав, что это будет вежливо, хоть и проверяли мои документы при входе. — Скажите, пожалуйста, в чём подозревается Жасминов Орфей?
— Что за Арфей? — не понял лейтенант.
— Орфей. Вы его сегодня задержали и привели сюда… — пояснил я. При этом постарался не улыбнуться — лейтенант Иванов явно с литературой и искусством не был знаком.
— Загоруйко! — рявкнул Иванов, — проверь, к нам поступал Орфей Гладиолусов?
— Жасминов, — подсказал я.
— Точно, Жасминов, — поправился летёха, который явно в геоботанике разбирался ещё хуже, чем в литературе и искусстве. — Орфей Жасминов, да.
Прошло буквально пару минут, на протяжении которых мы с лейтенантом хранили молчание — разговаривать было не о чем. Наконец, появился долгожданный Загоруйко. Он был мордат и флегматичен.
— Нету такого, — коротко отчитался он.
— Не может этого быть! — удивился я (Муза врать не будет, тем более так). — Его привели во второй половине дня. Из коммуналки.
И я назвал адрес нашей коммуналки.
— Иди ещё раз проверь, — недовольно скривился Иванов. — он никак не мог идентифицировать мой статус, чтобы понять, как вести себя. Судя по моему служебному положению — вроде сошка мелкая, но глядя на то, как я держусь — важный человек. Кажется, товарищ Иванов сделал для себя выводы, что я «оттуда» и на этом успокоился. Поэтому старался отвечать максимально полно.
— Нету такого! — опять отрапортовал запыхавшийся Загоруйко, — сегодня привели только одного — по имени Питросий Распопов.
— Эммм… а можно увидеть его? — попросил я.
— Можно, — благожелательно кивнул летёха и велел, — Загоруйко, организуй.
Меня перепроводили к комнате, где держали всякий сброд: хулиганов, злодеев, пьяниц и воров. Народу было немного, трое мужиков простецкой наружности вяло переругивались. Жасминов сидел поодаль, брезгливо поджав губы. Здесь ему явно не нравилось.
— Орфей! — сказал я.
Жасминов меня увидел и аж подскочил:
— Муля! Муля, ты пришёл! Это какое-то чудовищное недоразумение! Вытащи меня отсюда, Муля! Я не могу больше здесь находиться! Я погибаю!
Он так отчаянно кричал, что мужики аж переругиваться перестали.
— Идёмте, — потянул меня из коридора Загоруйко.
Мы вернулись к товарищу Иванову.
— Ну что? — спросил он.
— Это он и есть, — кивнул я.
— А почему имена разные? — нахмурился следователь, — вор в законе? Скрывался?
— Да нет же! — усмехнулся я, — Жасминов — это его сценический псевдоним. Он оперный певец. Знаменитый, между прочим. Кстати, а за что его посадили?
— Не посадили. А задержали! — важно поправил меня лейтенант, — за тунеядство.
— Тунеядство? — удивился я.
— Так точно! — кивнул Иванов, — был сигнал о том, что Распопов ведёт паразитический образ жизни и уклоняется от общественного труда.
— Понятно, — нахмурился я, — а кто сигнал дал — вы, конечно же, не скажете?
Иванов демонстративно промолчал.
— Товарищ Жасминов — советский артист… — начал было я.
— Все артисты где-то служат, — прервал меня Иванов, — в каком учреждении работает Жасминов?
— Так, — сказал я, — а что ему грозит?
— Если факт тунеядства и нарушение советской конституции будет установлено — то два года колонии-поселения с конфискацией имущества. — Чётко, по-военному отрапортовал Иванов.
— А когда будет разбирательство?
— Суд?
— Да, суд, — кивнул я.
Иванов полистал бумажки в тоненькой папочке:
— Через три дня.
— Спасибо, — сказал я и поднялся, — всего доброго!
И вышел из здания.
Шёл и думал — как помочь Жасминову? Ведь он действительно не работает. И действительно ему светит статья. Насколько я помнил, массово привлекать тунеядцев начали десять лет спустя. Но и в послевоенные годы частенько закрывали цыган, артистов и вольных художников. Так что Жасминов явно попал. И вот интересно — кто стукнул на него?
Кто стукнул и что делать? — эти два вопроса не давали мне покоя.
Я вернулся домой, где меня уже ждали взволнованная, нервная Муза и Дуся (которая вернулась откуда-то из магазина, где как раз выбросили сливочное масло, маргарин и шоколадные конфеты).
— Ну что?
— Как там он? — засыпали они меня вопросами.
— Живой он. Я его видел, — постарался успокоить я их.
— Что говорил?
— Нам не дали возможности поговорить, — ответил я, — я его только в обезьяннике видел. Сидит на нарах. Живой, здоровый, не побитый. Всё нормально.
— А почему его забрали? — спросила Муза.
Я решил не говорить ей о том, что кто-то стукнул. Явно же это сделал кто-то из своих. Просто ответил:
— За тунеядство судить будут.
— Ох ты ж божечки мои! — всплеснула руками Муза и зарыдала, — а ведь я же ему говорила, что так будет! Я же предупреждала! Софрон вон тоже…
Её плечи затряслись от беззвучных рыданий. Муза явно привязалась к своим соседям.
— Тише, тише, — обняла её за плечи Дуся и попыталась успокоить, — не плачь, Муля что-то придумает…
Ну вот, как всегда — расхлёбывать всё придётся Муле.
Вот только как?
Этот вопрос я и озвучил.
— Нужно его на работу устроить, — сказала Дуся.
— Задним числом? — поморщился я, — на это вряд ли кто-то пойдёт. Времена сейчас такие. Стоит узнать и наказание очень жёсткое.
— Муля, ну придумай