Единственное, о чем жалею, – я не была достаточно сильна духом, чтобы прекратить все раньше.
* * *
Вода заполняет легкие, обжигая внутренности. Сердце бьется в ушах, и я не могу проглотить всю воду вокруг. Я дергаюсь, пытаясь всплыть, но лишь быстрее иду ко дну. Вокруг нет ничего. Темнота. Только звуки вырывающегося из легких воздуха и звон цепочки на руке, отдающийся глухим эхом в покидающем тело разуме.
Я просыпаюсь, рывком поднимаясь в постели. Тело содрогается от страха. Меня прошибает холодный пот. Убираю прилипшие ко лбу пряди и понимаю, как сильно дрожат руки.
Проклятый Амур, гори в аду!
Половицы скрипят под ногами, когда я поднимаюсь. Бреду к окну и смотрю в непроглядную темень за стеклом. Сколько сейчас времени? Сколько я проспала? Вздрагиваю, когда замечаю Неву в отражении. Оборачиваюсь. Княжна сидит на краю постели, сложив руки на коленях.
Почему я не увидела ее раньше?
Ее спина ровная, а подбородок задран. Лицо бесцветно. Она со скучающим видом смотрит в потолок. Алое платье смято, но ничто не может испортить ее поистине аристократичный внешний вид.
Какой бы она была в моем времени?
– Ждала, когда сама заметишь. Не напугала? – говорит она, растягивая слова. Я сажусь на свою кровать, едва начавшую остывать после того, как я ее покинула.
Холод сковывает тело. Вода. Кругом вода. Она повсюду: снаружи и внутри меня.
Вздрагиваю, отгоняя воспоминание, будто оно – зверь, которого можно напугать.
Вода. В легких, повсюду. Одежда тянет меня на дно, будто сеть. Ил, вязкий и густой. Холодные губы Разумовского и жгучая боль в груди, когда сердце просыпается.
– Нет. Сейчас ночь?
– Вроде того, – вздыхает Нева, сжимая в тонких белых пальцах ткань своего одеяния. В полумраке она кажется настолько бледной, что становится похожей на привидение. Молчание затянулось на неприлично большой срок, прежде чем Нева решается заговорить:
– Мы снова поругались. – Легко было заметить, что слова даются ей с трудом. Кажется, будто она пересиливает себя, чтобы открыться мне. – Он не понимает меня. Совсем. А я не могу объяснить нормально, ибо каждый раз… У всего плохого, что произошло в моей жизни, – его лицо. Я не смогу построить семью. У всех мужчин его лицо, понимаешь? У них у всех его трусливое сердце и руки, которые только и тянутся, чтобы сломить меня.
Я, выбитая из колеи то ли кошмаром, то ли неожиданным откровением, молча разглядываю собеседницу. Та продолжает, так и не дождавшись реакции:
– Он предложил перемирие. Урод.
Киваю, понимая, о ком идет речь. Мален. Друг Разумовского из темницы. Расправляю рубашку, смятую во сне, и стараюсь сконцентрироваться на сказанном княжной.
– Может, вам стоит поговорить? Ну, обсудить произошедшее и покончить со всем этим. Расставить границы, чтобы он не лез к тебе и не говорил с другими о вас.
Нева задумчиво кивает, хоть на ее лице поначалу и мелькает несогласие.
– Может, ты и права. Скажу ему, чтобы держался подальше и молчал.
Княжна поднимается и вмиг становится такой высокой, что едва не подпирает головой потолок.
– Тебе просто нужно время, – добавляю я, спуская ноги с постели на пол. Сквозняк заставляет меня мысленно вернуться в заводь.
Я едва не умерла.
Нева издает смешок, запуская длинные пальцы в складки платья.
– Ни у кого нет в распоряжении столько времени, чтобы я простила его.
Узнаю в ее тоне манеру речи Амура и невольно улыбаюсь.
– Я и не говорю прощать его. Но, согласись, глупо постоянно злиться и тратить свое время на него. Ты заслуживаешь лучшего.
Княжна смущенно улыбается, кусая нижнюю губу, а после отводит взгляд к дверному проему.
– Может, ты и права. Я заслуживала лучшего. Сейчас я не достойна и его.
* * *
Я захожу на кухню в надежде найти что-то съедобное. Катунь и Стивер расселись на лавке за столом из темного дерева. Перед рыжим парнишкой кипы бумаг, чуть поодаль небольшая чернильница со здоровенным пером и заостренный кусочек угля, лежащий прямо на столе. Посреди всех этих принадлежностей замечаю бутылку с уже знакомой мне коричневой жидкостью. Переступаю порог и прохожу на кухню, чувствуя, какой здесь прогретый воздух. Я едва не спотыкаюсь о ноги Разумовского, сидящего на полу. Он упирается спиной в печь и тоже пьет непонятную жижу из темной зеленой бутылки.
– Будешь? – предлагает мне стакан Катунь. Гляжу на Разумовского. Красавчик сверлит меня взглядом в ответ. Кажется, еще не простил за то, что я только что едва его не затоптала. Благо, мне есть что сказать в ответ – он утопил меня и вдобавок устроил шоу со швырянием мебели. Но я молчу. Амур выглядит уставшим и измученным. Как и все остальные.
– Нет, она не будет пить.
Разумовский говорит тихо. Судя по задумчивому выражению лица, мыслями он совсем не здесь. Подхожу к столу и, взяв стакан, протягиваю его Катуню. Нахимов хихикает и наливает мне немного коричневого пойла в стакан, игнорируя неодобрительный взгляд Амура. Подношу стакан к лицу. В нос ударяет запах. Немного помедлив, я подношу стакан к губам, но не могу заставить себя сделать глоток. Смешок.
– Оно воняет.
Я не вру. Жидкость сильно пахнет. У меня даже глаза заслезились.
– Ах, простите, – театрально взмахивает руками темнокожий здоровяк, случайно задевая голову Стивера. Тот недовольно шипит, притянув бумаги поближе к себе, будто защищая их.
– И вообще, у нас популярен здоровый образ жизни.
Полки над головой. Там должна храниться посуда. С ума сойти, как же сильно я хочу есть!
– Это как?
Катунь подпирает огромными руками лицо. Беру шатающийся табурет и подставляю его к шкафу. Встав на него, тянусь к дверцам. Шарообразные ручки выструганы из дерева. Шершавые. Ногти скользят по ним, но мне все же удается зацепиться. Дверцы распахиваются. Деревянные миски едва не высыпаются мне на голову, но я вовремя захлопываю шкаф. Внезапно опора исчезает из-под моих ног. Из горла вырывается сдавленный крик, когда меня ловят крепкие руки Амура. Я провожу носом по его идеально белой рубашке. Цепляюсь за его плечи до боли в пальцах.
Когда он успел подойти?
Разумовский не торопится опускать меня на пол. Чувствую рельефные мышцы его рук и груди и поспешно стараюсь отдалиться.
Эти великолепные горячие мышцы чуть не утопили тебя, Инесса, не забывай об этом.
И пусть голос здравого смысла ясен как день, я все равно не могу выбросить образы, что так яро подкидывает мне разбушевавшаяся фантазия.
Вновь дергаюсь всем телом, тараторю то, что первым пришло в мою бестолковую голову:
– Это полный отказ от вредностей.