время всё так же тянулось, хотелось плакать,
дом ждал меня и ещё одного человека.
И я села на двуспальную кровать из берёзы
и тоже принялась было ждать,
неотрывно глядя
на небо ртутного цвета. Девочка у воды
оглянулась на меня, подмигнув.
Далёкие грозы
отзывались на юге рокотом. По озёрной глади
медленно ползло отражение белой звезды.
В чулане было пыльно, темно
и ужасно грязно.
Я нашла свои старые игрушки
и поставила их посреди
комнаты, чтобы было как будто всё время
детство,
вечный праздник и Новый год.
Но множество разных
прочих игрушек было мне незнакомо. «Гляди,
– сказала я девочке в красном, – не твои ли,
если всмотреться?»
Но она покачала головой, и она была старше
дома, и озера, и меня, и лося, и оленя,
и она сказала: «Это игрушки твоих
нерождённых детей. Ты могла бы выбрать
нестрашный,
добрый путь, стать матерью и женой
и солить соленья,
зажигать огонь в очаге и родить двоих.
Но ты выбрала взять свечу и пойти сюда,
через ночь и войну, и прийти на начало вод,
и встречать того, кто тоже придёт с войны».
Медленно обкатывала камни вода.
Я зажгла свечу на окне, чтобы тому, кого
я всегда ожидаю, было светлей. У луны
были маленькие щербинки старенья.
К берегу я
вынесла старые эти игрушки: что не моё,
не сошлось,
и подожгла. Горели машинки, коляска
и детский лук.
И мы сидели и ждали, и озеро
размывало края,
девочка в красном платье, олень, и лось,
и я. И костёр горел, и я глядела во мглу.
«здравствуй, хороший мой…»
здравствуй, хороший мой,
так давно мы не были рядом,
я иду по жёлтым путям октября, там
ветер пахнет дымом сожжённых полей,
и луна становится всё круглей,
и качаются призраки ковылей,
я иду по скрестьям тропинок и автотрасс,
мой хороший,
что-то светлое держит нас вместе,
миллионом дорог земных и небесных
оплетает нас, summer children, летних детей,
что-то оплетает нас миллионом путей,
что-то поёт между нами, чище всё и светлей.
и мы так долго не были вместе и долго
ещё не будем, и впереди у нас столько
горьких и долгих дорог и октябрьского дыма.
но всё же мы не могли не случиться на свете,
поскольку мы были любящи и любимы,
поскольку мы будем любящи и любимы,
поскольку я не могла бы тебя не встретить,
как человек избежать не умеет гроба,
как не могла бы впервые не закричать,
когда выходила из материнской утробы
и мир свою на мне ставил печать.
«когда уходил, оставлял ключи у окна…»
когда уходил, оставлял ключи у окна,
не вернулся, ключи остались висеть,
перезваниваясь иногда,
не ржавея, поскольку сделаны
из нержавеющей стали,
прошла весна, потом осень, потом
ещё раз весна,
в доме поселились разруха и тишина,
бездомные кошки, и голуби, и дождевая вода,
потом земля, в которую ключи и упали.
выросло из них молодое дерево
с перезвоном листвы,
дом ушёл в землю, а дерево всё росло,
и проросло через небо, и через тучи,
и через слой отчаянной синевы,
через все миры, через всё их добро и зло.
и были листья его светлы, и сладок был
сок его, и шло от него тепло.
и были листья его ключами от дома
для всех, кто однажды ушёл,
через бурные реки, и чёрные горы, и все миры
ключ такой потерявшихся вёл,
приводил ушедших в истинный дом.
спи спокойно, сердце моё, мы дойдём
однажды, дойдём.
«новый удар приходит исподтишка…»
новый удар приходит исподтишка,
из тишины, и не становится сил.
валишься на пол, горлом идёт тоска,
руки кусаешь, горлом сухим свистя:
Господи, неужели я тебе не дитя?
Господи, неужели Ты меня позабыл?
именно тот удар, после коего слёз
не остается, кашляешь насухую.
Господи, я ж у тебя на ладонях рос,
Господи, я же был не хуже других,
что ж ты молотишь меня, превращая в жмых,
в чистую скорбь, беззвучную и глухую?
мнилось, конечно: вовеки не отрекусь,
буду надёжней камня, прочнее стали
и донесу нелюдской, непомерный груз
до Твоего сияющего престола
не спотыкаясь, без жалобы и без стона.
просто все кости в теле разом устали.
вот и лежишь, распластанный, неживой,
словно подстреленный, и не поднять лица.
кашляешь: Боже, да есть ли выход иной,
выход наружу, кроме как отреченье?
вечно дышать вполвдоха – но облегченье
адовой боли, ужаса без конца?
вот я лежу здесь, и всё мне дышать трудней,
разве не бросил меня Ты, осиротя?
шестьмиллиардное из твоих детей,
двадцатисемилетненькое дитя.
кровь человечья вязка, густа, солона,
и бесконечно мягка человечья плоть.
есть же какой-то предел, глухая стена,
есть же предел, которого не побороть?
нет.
вот ты лежишь – и горит на востоке свет,
и начинает живой накрапывать дождь.
вот ты встаёшь – и это и есть ответ,
и через мрак и свою нелюдскую муку
чувствуешь на затылке Отцову руку,
крепче к ней прижимаешься
и
растёшь.
«Когда тебя положили в землю, я стала…»
Когда тебя положили в землю, я стала
этой землёй.
Мне не осталось более ничего.
И я лежала, весенняя, влажная.
И сверху был голубой
весенний, отчаянно мартовский небосвод.
И я лежала, тебя обнимая,
теперь уже навсегда,
слежавшейся, всех принимающею землёй.
И снег уходит