Вадик всхлипнул. Иннок вздохнул и приготовился слушать дальше.
– Кеша, ты всегда был самым умным из нас, а поэтому скажи мне, может ли еврей убивать детей?
Риторический вопрос ответа не требовал, Иннок ждал продолжения, и он его дождался:
– Настоящий еврей детей не убивает. Наоборот. Настоящий еврей бежит с работы домой, где его Сара рассаживает семерых по лавкам. У неё шакшука, у неё хумус и фалафель, у неё цимес и земелах с корицей. Семья ужинает. Потом родители укладывают детей спать и укладываются сами ровно в девять вечера, а утром Сара поднимается с восьмым ребёнком в животе. Сколько у нашего с тобой общего прадеда было сыновей? Девять! И всех надо выучить, всех женить, каждому выделить долю из семейного имущества. А для этого надо работать. Евреи – самый трудолюбивый народ на свете! Самый чадолюбивый на свете. Евреи, убивающие детей, – это неправильные евреи!
Далее следовал сбивчивый рассказ о боях в тоннелях Палестины. Из услышанного Иннок понял: Вадику и его товарищам не повезло. Их подразделение заблокировали в каком-то аппендиксе – глухом и узком подземном коридоре, оборудованном под госпиталь. Выход на поверхность оказался заблокирован рухнувшим зданием. В подземелье прятались дети. Генератор взорвали гранатой. Вадик видел яркую вспышку и неприятный посвист разлетающихся металлических осколков. Вадик видел трассирующие следы от выстрелов. Вадик выбирался из передряги буквально по трупам. Иногда приходилось включать карманный фонарик, свет которого вырывал из лап плотного мрака сцены, достойные дна Дантова ада. Окровавленные мертвецы и умирающие, расплющенные конечности, разорванные тела, люди с распоротыми животами и люди без лиц, и среди всего этого ползающие потерявшие рассудок от ужаса окровавленные дети. Дети, ползающие по телам мёртвых детей. Живые дети в объятиях своих мёртвых матерей. Матери, рыдающие над убитыми детьми. Вадик и сам рыдал. Он метался, как броуновская частица, натыкаясь на стены, на мертвецов, на врагов, на товарищей.
– Мне казалось, что моя правая рука превратилась в орудие убийства – автомат, что из пальцев вылетают пули, что каждый мой выстрел не знает промаха. Не помню, как меня вытащили оттуда. Не помню, как оказался здесь.
Вадик плакал, уткнувшись в широкую спину Иннока. Иннок ждал, когда слёзы родича иссякнут. Наконец, Вадик заговорил снова.
– Меня привёл в чувство этот человек… ливанец. Иероним – странное имя, не правда ли?
– Да, – коротко ответил Иннок.
– Этот человек просто рисовал меня угольком на белом листе. Ты можешь посмотреть. У него в мольберте много рисунков. Он нарисовал меня – и моё помешательство прошло. Видишь, я теперь могу просто так рассказывать обо всём. Теперь я могу плакать…
Вадик снова заплакал.
– Нам придётся вернуться туда, Вадик.
– Нам? Вместе?
– Есть дело. Где-то там пропали русские дети – внуки одной очень хорошей и обеспеченной женщины. Мы должны их спасти. Мёртвые палестинские дети – это очень плохо. Это неправильно. Но мёртвые русские дети – это ещё хуже. Они ведь наши земляки. Все мы родом из СССР и первые слова произнесли на русском языке. Как думаешь, Вадик?
– Мы – это кто?
– Я, художник, мальчишка этот. Если ты не можешь, не в форме, то позволь нам уйти на рассвете. Помойный поц, храпящий за дверью, не в счёт. Мы его не тронем.
Вадик молчал. Дыхание его выровнялось. Вадик уснул.
* * *
Они покинули «губу» перед рассветом, ровно в половине шестого утра. Хоббит не дал проснуться ни часовому, ни Вадику. Мальчишка-палестинец увязался за ними, умоляя и обещая показать местонахождение Саши Сидорова. Врал, конечно. Однако, скрепя сердце, усадили его в джип на заднее сидение, и Иннок услышал, как Хоббит тихо произнёс:
– Ты нас скоро оставишь? Может быть, останешься подольше? Нет? Понимаю. У тебя много важных дел…
Мальчишка только рассмеялся в ответ. Хоббит именовал его Яхо и принцем. Чумазый, тощий и глазастый, неприхотливый и покладистый парень этот никак не походил на принца. Иннок недоумевал: зачем он им? Однако привычка доверять Хоббиту взяла верх.
На блокпосту до зубов вооружённый человек в каске и с тепловизиром на лбу потребовал открыть багажник. Несколько минут он мощным фонарём освещал упаковки с питьевой водой, коробки с консервами и галетами. Хоббит вылез наружу и тихо заговорил с ним. Иннок не волновался о том, что его босой и одетый по арабскому обычаю товарищ вызовет у капрала ЦАХАЛ какие-либо подозрения. Хоббит знал своё дело туго. Заговаривал зубы (или что он там заговаривал) мастерски. А для страховки у Иннока имелась на такой случай специальная бумажка, как говорил незабвенный профессор Преображенский, окончательная бумажка, броня!
На палестинской стороне их приняли с распростёртыми объятиями отъявленные головорезы лет шестнадцати – восемнадцати – все в балаклавах. Ловкие и подвижные, как обезьяны, они выскочили из-под земли будто черти из преисподней. Разглядывая их плечи, их хорошо тренированные тела, Иннок буркнул:
– А ещё говорят, что в Газе плохо кормят. Врут.
– Эти не знают ничего, кроме войны. Ею и кормятся. Своей жадностью до чужого Израиль вскормил эту касту бойцов. Веди себя смирно. Иначе эти дворняги тебя порвут… Как там у русских на эту тему?
Презрев осторожность, Хоббит заговорил с ним по-русски и получил в ответ гневный взгляд.
– Как Тузик грелку – так говорят русские, – рыкнул Иннок.
Хоббит обернулся к пацанам в балаклавах. Голос его звучал глухо. Ушей Иннока достигали лишь обрывки фраз:
– Прислуга… иногда забывается… думает, раз молодой, то всё можно. А мне надо срочно попасть в Дейр эль-Балах. Я владею флотилией, и Метин Хузурсузлук мой друг…
Хоббит назвал какое-то имя? Иннок не расслышал, но на боевиков это имя произвело впечатление. Они залопотали на арабском что-то одобрительное быстро-быстро, ни слова не разобрать.
Иннок слышал о способностях Хоббита, но такого он не ожидал. Откуда-то взялись мутноватый, размытый взгляд, тремор головы и рук, спотыкающаяся, бессвязная, путаная речь. Боевики, конечно же, приняли его за глубокого старика. Конечно, парни в чёрном продолжали с алчным бесстрашием рассматривать выкрашенный в цвета пустыни Негев пикап и самого Иннока, но заветное имя произвело на них должное охлаждающее действие.
Иннок чувствовал себя неспокойно ровно до тех пор, пока из железобетонной будки блокпоста не появился командир, старый знакомец Иннока Сенька Сенкевич.
– Ба! – воскликнул последний. – Наши люди из Майами!
– Скорее уж из Бухары, – поправил его Иннок.
– Шимон помнит Бухару! – был ответ.
Рукопожатие Сеньки, как и в прежние времена, было крепким и сухим. Под палестинским солнцем синие глаза Сеньки Сенкевича приобрели свойственный морю лазурный оттенок. Узкий и прямой