Барабанщик Жан и его мамочка
– Засекли, проклятые! – выпалил Жан, переступая порог комнаты. – Засекли. И стукача поставили.
Марфа Ильинична, побледнев, каким-то механическим, словно заученным движением проворно задвинула засов и повернула ключ в двери.
– Вот им! Шиш! Баул-то я унес, – по щекам Жана катился пот, смешанный с пылью, будто минуту назад, надрываясь из последних сил, долбил он ломом твердую известковую землю.
– Тебя преследовали? – испуганно спросила мать сына.
– В меня стреляли. Только черта им… Ночь прикрыла.
У Марфы Ильиничны, грузной, седоволосой женщины, подкосились ноги. И ее глаза, обычно властные, утратили свою гранитную твердость… Хорошо, что под рукой оказалась спинка стула…
Жану пришлось торопливо отсчитывать капли. Но он, как всегда, был не в ладах с пипеткой, потому в стакан попало гораздо больше восемнадцати капель. И ему пришлось менять воду, к недовольству мамочки.
Лекарство подействовало не сразу. Некоторое время Марфа Ильинична сидела, закрыв глаза, и дышала шумно, и грудь ее под ярким халатом опускалась и поднималась, точно насос.
Жан снял куртку, брюки. Он был в пыли, в извести. А в доме не любили грязи.
На сундуке, прикрытом суровым чистым рядном, он увидел щетку с надтреснутой, блестевшей от долгого употребления ручкой. Он хотел немедля, сию же секунду, чистить одежду. Однако Марфа Ильинична уже открыла глаза. Повелительно, хотя и негромко, она сказала:
– В бауле-то что? Посмотри в баул!
В трусах и в майке Жан поспешил к столу, щелкнул замком.
– Что-то есть, – сказал он обрадованно.
– Бестолковый ты… По всему пора догадаться, что не пустой.
– Мамочка! Кирпичи! Кирпичи в газете. Целых три штуки.
– Подменили, – спокойно сказала Марфа Ильинична. – Я так и думала, что подменили…
– Вы этой шлюхе деньги не отдавайте! – закричал Жан разгневанно и нервно.
– Она ни при чем. Милиция подменила, – спокойно ответила Марфа Ильинична и плотно поджала губы.
– Все равно мы не должны нести убытки.
– Убавь голос, – поднялась Марфа Ильинична. – Да не маячь перед родной матерью без порток, бесстыдник!
– Я сейчас, мамочка. Я моментально.
Он убежал в другую комнату, не прикрыв дверь. Она заглянула в баул, взвесила кирпич на ладони. Спросила громко:
– Уверен, что тебя не проследили?
– Премного.
Она задумалась. Поглаживала кирпич, будто ласкала. Вдруг спросила:
– Ну а если с собакой?
– Я махру в трех местах ронял, мамочка, – беспокойно ответил Жан. И добавил поспешно: – Как вы учили.
– Мне тайник этот с самого начала не по сердцу был, – сказала Марфа Ильинична.
– Ой, мама… Опять двадцать пять. – Жан появился теперь уже одетый. – Не могла же интеллигентная, хрупкая женщина таскать вам баулы да корзины, точно лошадь.
– Не в глаз, а в бровь… У этой хрупкой женщины бедра как лошадиные.
– Зря, мама… – возразил Жан. Правда, не очень уверенно. И даже опасливо.
– Противоборствуешь? Разума не приложу, Жан… Однажды ты ее шлюхой называешь, вторижды – интеллигенткой, хрупкой да красивой. Таишься что-то… Сдается мне, влюбился в нее? Али ревнуешь?
– Мне двадцать лет, мама. А я на вас работаю. Получку до последней копейки на этот стол кладу. Вы же мне от щедрот своих по пятерке на кино выдаете. При таких деньгах, опять же рост мой учитывая, у меня век невесты не будет.
– Глупый, – ласково, нараспев произнесла Марфа Ильинична. – При такой маме у тебя все будет. Что надулся как индюк? Таньку пожалел… На родную мать рассердился. Эх! Глупый, глупый… Своя матка бья не пробьет, а чужая гладя прогладит.
– Вам легко говорить. Вы старая…
Марфа Ильинична руки в бока. Глядит козой:
– В старухи отрядил. Рановато, сынок! Мне пятьдесят шесть лет. Да если я захочу, ко мне еще сватов засылать станут. При моем доме, при моем саде, при достатке моем…
Усмехнувшись, раздумчиво покачала головой Марфа Ильинична:
– Только не захочу я этого, не пожелаю… Для тебя живу, для сына своего… А Танька пустая. На мужиков падкая. Думаешь, она за тебя не пойдет, роста твоего постесняется? Ничего подобного. Посулить ей богатство нужно… И все хлопоты!
– Вот и посулите. – Жан, кажется, испугался собственного упрямства.
– Нет! – словно отрубила Марфа Ильинична. – Старше она тебя на четыре года. Мужиками избалована.
– Красивая да гладкая…
– Слышал, как в народе говорят: на гладком навоз кладут, а на рябом пшеницу сеют.
– Рябая мне не нужна.
– Без тебя знаю. И сама обо всем позабочусь, – эти слова она произнесла строго. Но потом ласка появилась у нее в глазах. Она приблизилась к сыну, положила руки ему на плечи. – Думаешь, для чего я в городскую баню вот уже второй месяц хожу? Невестку себе присматриваю. Жену тебе, глупенький. В бане девчонки-то без маскарада, как под стеклышком…
– У меня свои глаза есть, между прочим, – напомнил уныло Жан. – И потом, душа-то в шайке не моется. Ее-то как разглядишь?
– Хватит! – нахмурилась Марфа Ильинична. – Спать пора. А мне еще помолиться надо.
Она пошла в угол, где под потолком висела большая широкая икона – Дева Мария с младенцем Иисусом на руках. Опустилась на колени. В это время в наружную дверь громко постучали.
– Матерь Божья, пронеси и помилуй… – зашептала Марфа Ильинична. Кивнула сыну: дескать, ступай к двери, спроси.
– Кто там? – Голос у Жана был неуверенный, дрожащий.
– Откройте! Милиция!
Жизнь вообще, семейная в частности
Каиров обнял Нелли. По-отечески поцеловал ее в обе щеки. И она поцеловала его.
Золотухин прошел вперед. А они замешкались у крыльца. И Каиров сказал:
– Пойдем. Я хочу рассмотреть тебя при свете. Перила – их было видно в темноте – подпирали крыльцо, но длинные ступеньки оставались невидимыми. И Нелли посветила фонариком, а Каиров держал ее под локоть.
Дверь, которую успел открыть Золотухин, оголила светлый проем, прикрытый колышущимися портьерами. Каиров поднялся на крыльцо. И его крупная фигура едва протиснулась сквозь дверь, а занавески он раздвинул руками.
Нелли поставила графин с вином на стол. Подошла к Каирову.
– Постарела я? Сильно? – спросила она с надеждой, чистой и чуть-чуть забавной.
– Что значит постарела? Я не постарел, а в твои годы… Тридцати нет.
– Скоро двадцать восемь.
– Двадцать восемь? Я этот возраст за детский считаю. Вот когда тебе будет шестьдесят, а мне девяносто, ты придешь, спросишь: «Постарела, Мирзо Иванович?» А я отвечу: «Шутишь, Нелли, ты стала зрелой женщиной».
– Вы такой же веселый человек, как и прежде…
Каиров и вздохнул и улыбнулся:
– На том стоим, Нелли… Грусть – она хуже старости.
– Раздевайтесь, Мирзо Иванович. Нелли заговорит кого угодно.
– Ладно, Золотухин, – Нелли сказала с улыбкой, но решительно, – не проявляй остроумия.
Каиров посмотрел на стол. Покачал головой, вздохнул:
– Сдаюсь…