– Товарищ полковник, у меня отбирают грузовики с ранеными конями!
Двенадцать голов. Это не больная скотина, а кони, получившие боевые ранения. Что делать?
– Стреляться! – гаркнул в сердцах Васильцов и тут же о том пожалел. Лицо у главного попечителя конского состава обескураженно вытянулось.
– Прости, Матвеич! Не то сказанул. Сам видишь, что вокруг творится. Где они у тебя?
– В кузовах стоят – у въезда в парк.
Оба быстро зашагали к парковым воротам. С высоты грузовиков раненые, все в перевязках, кони печально смотрели на людей. Кому-то осколок попал в предплечье, кому-то вспорол круп, а у высокого каракового жеребца, похожего на Шеремета, была перевязана голова, так что из повязки торчали только уши, которыми он нервно прядал.
– Двадцать две головы были ранены смертельно. Больше всего полегло после последнего авианалета. Тех, у кого ноги побиты, пристрелили. А этих – рука не поднимается.
– Может, местным жителям раздать?
– Да кому они тут нужны? На мясо пустят…
– Оставить на вольном выпасе?
– Немцы себе заберут.
– Сам говоришь, кому нужны битые лошади?
– У немцев все в дело идет. Думал в лес выпустить, так там волки их пожрут.
– Н-да… Куда ни кинь, всюду хрень… – Васильцов сбил на затылок фуражку. Его поджидали неотложные горящие дела. Но отмахнуться от раненых коней он не мог.
– Вот что, Матвеич, оставь их в парке. А там как кривая вывезет. Нет у меня лишних колес!
Конюхи-санитары приставили к кузовам мостки и стали выводить по ним раненых коней. Шумно вздыхая, рысаки осторожно сходили по шатким мосткам, тревожно осматривались, и, завидев некошеную траву парка, опускали в нее морды. Лишь один из них, с забинтованной головой, обессиленно прилег в мураве. Не жилец…
Начальник ветслужбы совсем не по-военному прижал руки к груди.
С тем и расстались. Потом на страшном партийном суде Васильцову припомнят и это – кони, оставленные во благо противника. А пока с полегчавшим сердцем он отправился к «эмке», где его поджидал комиссар Потапов.
Потапов время от времени то ли в шутку, то ли всерьез напоминал Васильцову: «Комиссар есть дуло пистолета, приставленного к виску командира!» Чаще всего так оно и было. Комдив держался с политработниками мудро, не вступая с ними ни в какие контры, понимая, что спорить с ними, противодействовать – все равно что плевать против ветра.
* * *
Из дневника военинженера 3-го ранга Петра Палия:
«Всюду мерещились сигнализаторы, диверсанты, переброшенные в тыл, шпионы, разведчики, провокаторы. Пару дней тому назад отряд гражданской обороны во главе со своим начальником принял искры, вылетавшие из трубы местного жителя – дядьки Коржа, колхозного конюха, за сигнализацию. Ворвались в хату с наганами и винтовками, перепугали до смерти и самого Коржа, и всю его многочисленную семью, мирно ужинавшую за столом. Долго допрашивали несчастного конюха, почему, мол, искры летели не постоянно, а с интервалами. И когда жена Коржа с плачем доказывала, что это зависит от того, сколько раз она лазила в печь с ухватом, то «оборонцы» успокоились только тогда, когда она продемонстрировала им эту зависимость между движением ухвата в печи, полной горящих головешек, и снопом искр, вылетающих из трубы».
Всадник прискакал, делегат связи. От запаленного коня пахнуло пьяным потом.
* * *
До Беловежского предлесья остатки 49-й дивизии и ее штаб добрались без особых проблем. Воздушные армады люфтваффе проносились высоко за облаками, не обращая внимания на разрозненные русские колонны, которые втягивались в леса. Лишь изредка прилетали истребители и пытались выкосить бредущую пехоту. Но васильцовцы уже научились быстро рассеиваться и залегать, почти бесследно скрываясь в густых травах, кустах, торфяных ямах или осушительных канавах.
Ника тоже освоила навыки выживания, она уже не хваталась за рюкзак с теодолитом, а резво выскакивала из «эмки» и пласталась в чапыжнике или придорожном ельничке, закрывая затылок ладонями. Но вскоре и этого не пришлось делать. Одна из метких очередей прошлась по капоту, и легковушка приказала долго жить. Сержант Кликарь проклял «юнкерс» самым страшным проклятием, и тот улетел на встречу с неминуемой гибелью.
Ели высились тяжелые, обвисшие, словно огромные зеленые знамена с зеленым штыками верхушек. Немые в полях ветры обретали в лесах свой голос – шелестящий, шипящий, шумящий…
Полковник Васильцов собрал своих людей, свой штаб в хорошо укрытой низинке. На ее скатах бойцы расположились, как в амфитеатре, на дне которого вокруг комдива сгрудились командиры. Выбирали маршрут перехода через лесной массив Беловежской Пущи. Подробной карты не было. Лесник, которого удалось отыскать поблизости, рисовал на обороте карты польского Полесья примерную схему лесных кварталов, вокруг своих угодий. Он мучительно напрягал память и воображение, мусолил в пальцах огрызок карандаша и рисовал кривоватую сетку кварталов. Длинные седые волосы обрамляли его голое темя, словно белоснежная чалма. Седина была мягкая, истонченная немалыми уже годами в детский пух. Дед был найден и привлечен к делу людьми Фанифатова, контрразведчиками. Штатных лесников убрали отсюда еще в 1940 году, дабы они не стали проводниками для аковцев и немецких диверсантов. Этот же, Казик Швагер, уцелел потому, что вышел на пенсион за год до начала «сентябрьской войны». Его вытащили из хаты и доставили в лес. Он уверенно повел войско через свои кварталы, а дальше стал сбиваться, путаться и сразу же заслужил кличку «Иван Сусанин».
А Пуща завораживала своей лесной красой. Куда ни глянь – всюду сосновое златолесье. Стволы сосен вытянуты высоко и тонко, отчего бор похож на ткацкую основу. Столетние дубы врастали в берега Росси корявыми чешуйчатыми куриными лапами. Дубы рукастые, словно Шива.
Из дупла выпорхнула птица. Будто душа дерева отлетела в небо.
Из дневника военинженера 3-го ранга Петра Палия:
«Беловежская Пуща, Царский лес – это одно из чудес света! До революции весь этот лесной массив принадлежал семье Александра III. Польские лесники вплоть до 1939 года очень заботилась о Беловеже, Советская администрация объявила Беловежскую Пущу государственным заповедником. Здесь, в специальных огороженных участках леса, жили зубры, мы издали видели несколько этих редких, крупных, с могучими рогами и гривами животных.
Дорога – грунтовая, лесная, частично размытая дождями, узкая и извилистая – не давала возможности делать в час больше десяти-двенадцати километров. Под вечер решили остановиться на ночлег недалеко от маленькой лесной деревеньки Новый Двор…»
Глава седьмая. Всё болота, болота, болота…
Болото по-польски – багно. Здешняя лесная трясина была именно багно. Слово это напоминало тихий полувздох-полувсхлип, с каким уходил в вязкую топь неосторожный зверь. Человек-то, он еще кричал, барахтался, пытался удержаться за обломки