– Ну вот, – вздохнула Ника, – как говорила бабушка, легли вдвоем, встали втроем. Похоже, я снова стану мамой.
– А я – счастливым отцом, – ответил ей в тон Васильцов.
– А у вас, наверное, уже есть дети? – спросила Ника, застегивая кофточку, натягивая платье на колени.
– Да, сын от первого брака. Но он живет с мамой в Москве.
Над ними озабоченно жужжал шершень, выбирая добычу.
– Говорят, шершень – самая большая оса в мире.
Васильцов обнял ее, прикрыв Нику от нападения кровососа. – Обжужжав притаившихся людей, черно-желто-оранжевый шершень[9] улетел прочь.
Васильцов приник к Нике, втянул ее запах, втянул ее ноздрями всю – до самых корней волос, как дурман в курильне опиума.
Он оглаживал ее, как ваятель, который хочет убедиться в совершенстве линий своего шедевра. Природа не терпит геометрии. Чем совершеннее живое тело, тем меньше в нем прямых линий.
Стреноженные кони паслись поблизости, утопив ноздри в заросли конского щавеля и самозабвенно щипали траву. Их седоки лежали в желтых дроках, в золотарнике и ромашках. Кое-где алели маки.
И тут они стали изучать ботанику.
– Какой красивый фиолетовый цветок. Гладиолус? – уточнил Константин.
– Нет, – улыбнулась Ника. – Прострел луговой.
– Прострел? Ничего себе… А с виду такой миленький.
– Это трава для мужчин. Она от простатита помогает. А еще ее сон-трава зовут.
– Ну, это еще куда ни шло. А то прострел. Простатит. Ужас какой.
– Про сон-траву даже стихи есть:
Сон-травой её зовут.
Боится её нечисть.
Сны волшебные при ней,
Всего не перечесть мне.
На Руси Богатыри,
После боя трудного
Сон-траву в подушку клали
Чтобы встать под утро.
– Откуда вы так про травы все знаете? Вроде бы из Ленинграда, городская жительница…
– У нас спецкурс по ботанике был. Для тех, кто в экспедициях работал, а не в кабинетах.
– А у меня в гимназии по ботанике всегда был самый малый бал. Из всех трав только ромашку узнавал: «любит, не любит…»
– Теперь это, наверное, звучит иначе: «нужен, не нужен…»
– Я бы сказал, сегодня это звучит так: «будет, не будет…»
– Что будет, не будет?
– На войну гадаю – будет, не будет.
– А вы как считаете? Будет?
– А вот мы сейчас ромашку спросим.
Васильцов оборвал все лепестки. «Будет» выпало на последний. Он отшвырнул ромашку и замолчал. А потом решительно сменил тему:
– А в каких экспедициях вы работали?
– В трех геологических – в конной на Алтае, на Каракольские озера ходили, ртуть искали… По Карелии ходили. Искали выходы апатитов. Ну и по родному Уралу немало побродила и с геологическим молотком, и с теодолитом…
– Все-таки геолог – профессия не для женщин…
– А что же для женщин – киндер, кухен, кирхен?
– Ну, уж вы и хватили! Столько профессий – и почти все так или иначе освоили женщины: и летчицы, и трактористки, и даже морские капитаны…
– А я вот как раз и хотела стать капитаном корабля. Углубленно астрономию изучала, навигацию…
– Что же помешало?
– Замуж рано выскочила…
– Понятно. Дело житейское.
Кони самозабвенно щипали заросли конского щавеля и дикого хрена.
Божья коровка приземлилась на плечо Ники. Васильцов посмотрел на нее и усмехнулся:
– А ведь субординация чинов пошла, наверное, от божь-их коровок – у кого больше черных точек на спинке, та и старше.
Вика засмеялась.
– Очень меткое наблюдение!.. А который час?
Васильцов глянул на часы – пора было собираться в обратный путь.
Ника снова стала старшей геодезисткой. А он, застегнувшись и затянув ремни, вернул себе статус полковника.
В Высоко-Литовск они возвращались неспешно, ведя коней в поводу. Сытые кони мерно ступали по тропе, и, похоже, были очень довольны, что седоки идут пешком, не докучают им ни шенкелями, ни поводьями.
Дома с цветущими кустами напоминали женщин с букетами сирени.
Васильцов вдруг подумал, что это верховая поездка к дуге Струве, наверное, была самым ярким, самым радостным событием из всей его здешней жизни. Мягко ставили свои копыта в дорожную пыль кони. Облетали их всех с деловитым гудом не то поздние майские жуки, не то оводы; вечернее солнце уходило за недальний Буг.
Дым от затопленных субботних бань уходил в небо ступенчатыми клубами – таким густыми и плотными, что казалось, что по нему можно взойти к облакам, точнее, к синеватым тучам.
Гроза собиралась. Плохи шутки с атмосферным электричеством… Воздух, насыщенный дурным (диким) электричеством, казалось, слегка потрескивал сам по себе. Торопливый лиственный шум верхового ветра торопил их. Но шум ласкал ухо: сеновальный шум. Будто рядом ворошат сено. Даже аисты не встревожились.
Аист птица болотная, дождя не боится. Аисты и в грозу стоят в своих гнездах, словно громоотводы.
Васильцов изучил небо:
– Через полчаса ливанёт, пожалуй…
А Ника беспечно улыбалась и напевала вполголоса старинный романс:
Я ехала домой.
Душа была полна…
Улочки предместья, напоминавшие череду садов и цветников, уже благоухали жасминным дурманом. Белые лепестки простодушно распахнутые, как глаза ребенка, источали сладкий аромат, от которого на глазах сами собой наворачивались сентиментальные слезы.
Густым шаляпинским басом взревела недоенная корова. Голосами пьяных баб верещали овцы.
Промаршировала мимо комендантская рота в колонну по три, оставив густой запах разогретых ходьбой сапог, пыли, ваксы, пота и хлеба.
– Равнение направо! – скомандовал ротный при виде комдива.
Васильцов поднял ладонь к козырьку.
– Каб тябя азерницы утопили! – услышал он за спиной. – Язвить тябе в маковку и под хвост!
Обернулся. Дед-огородник, замшелый, как комель столетнего дуба, бранил кота, который задушил петуха.
– Ах ты, проваленная сила! – негодовал старик. Большой рыжий кот – не камышовый ли? – сидел на кровле лямуса и плотоядно поглядывал на бездыханного петуха, которым грозил ему дед.
– Як жа я зараз стану час ведаць?
Петух заменял старику будильник. Васильцов усмехнулся и снял с руки кожаный браслет с часами (в ящике кабинетного стола у него лежала наградная серебряная «луковица», подписанная генералом армии Павловым «за успехи в боевой подготовке») и спросил:
– Дед, воевал?
– А якжашь! В японскую под Ляохэ из мортиры палил.
– Ну так вот тебе за Порт-Артур! Награда, правда, запоздала немного. Но лучше поздно, чем никогда
Старик онемел, потом замотал головой:
– Не, не, памылка вышла. В Порт-Артуре меня не было.
– Ну, тогда за Ляохэ.
– За Ляохэ приму, но только меня тогда Георгием наградили!
– А это приложение к Георгию!
Ника заулыбалась и отвернулась, чтобы не выдать розыгрыш с «запоздалой наградой».
Дед все еще недоверчиво смотрел на Васильцова. Но тот стоял на своем:
– Я полковник, ты солдат. Имею право вручить тебе ценный подарок.
– Я не солдат. Я старшим фейерверкером[10] был. В антиллерии служил.
– Тем более! Господин старший фейерверкер, вручаю вам за прошлые заслуги наручные часы!
– Рад стараться, господин полковник! – вытянулся дед. А потом предложил:
– Кали так, то зайдзице на хвилинку в хату. Я аладкай пачастую вас. Ухмылой по-нашему.
Васильцов кивнул Нике, и они зашли в хату. «Аладкой», или «ухмылой», оказалась пшеничная лепешка, испеченная не в духовке, а на живом