Однажды он посвятил своего тестя в поиски брата. Тесть всегда одобрял выбор дочери, правда, поглядывал на зятя свысока. А тут и вовсе нахмурился:
– Нигде никогда никому не говори, что брат у тебя расстрелян! – строго-настрого предупредил он. – Говори, что погиб на Первой мировой. Иначе вред принесешь и себе, и своей семье, и моей семье. Я прекрасно понимаю, что ты ни в чем не виноват и он наверняка не виноват. Но сейчас время такое, что лучше помолчать. А об Алексее твоем я постараюсь навести справки. Не серчай и зла ни на кого не держи. Тогда время было такое.
Поймав себя на повторении, он сбился и закончил без пафоса:
– Много всяких сволочей притянула к себе наша революция. Особенно в первые годы. И настоящие бандиты, и садисты. Потом, конечно, очистились. Да и сейчас еще очищаемся… Так что не надо на советскую власть обижаться.
– Да я на советскую власть и не обижаюсь. Она тут вовсе ни при чем.
Васильцов хотел продолжить свою мысль насчет советской власти и большевиков, но вовремя осекся. Не стоило посвящать тестя в глубину своих размышлений. А суть его вывода состояла в том, что вовсе не большевики придумали советскую власть. Они взяли себе эту идею и приспособили к своему правлению. Очень легко было действовать, прикрываясь, как ширмой, «властью Советов» – коллективным правлением. А уж аппарат такого народовластия большевики подбирали по своему усмотрению. Благо голосование было тайным и закрытым.
Не стал он пускаться в дебаты с генералом госбезопасности.
Тесть Маркел Родионович оказался порядочным человеком. Мало того, что он сохранил в полной тайне разговор с зятем о брате. Он всерьез озаботился проблемой крымских репрессий 1920 года.
– Скажу тебе честно: я был против этих расстрелов, за что потом мне влепили выговор за «политическую незрелость». Я и сейчас не шибко-то созрел, чтобы одобрять и Бела Куна, и его кунку – Землячку. Там еще и третий гад был – Юрка Пятаков. Но его потом тоже стукнули, как и Куна. Розу Залкинд, Землячку, суку жженную, к партийной ответственности бы привлечь. Но все боятся с ней связываться.
Однажды Васильцов обнаружил на журнальном столике в гостиной довольно объемистую папку с документами по «очищению Крыма и Севастополя от вредных социальных элементов». То ли забыл ее тесть, то ли нарочно оставил, чтобы Константин негласно почитал материалы. Так или иначе, но Васильцов как сел, так и не встал до вечера. А когда перевернул последнюю страницу, то застыл, потрясенный до глубины души.
Он прочитал:
«В коллективном труде французских историков “Чёрная книга коммунизма” расстрелы в Крыму названы “самыми массовыми убийствами за всё время Гражданской войны”. По официальным советским данным, только в крупнейших городах полуострова было расстреляно более 56 000 человек.
Массовые расстрелы в Севастополе происходили во многих местах: на территории Херсонесского заповедника, на городском, Английском и Французском кладбищах, в Карантинной балке и на Малаховом кургане. Однако главным эшафотом для экзекуции стала Максимова дача. Усадьба севастопольского градоначальника, удаленная на несколько верст от города, почти скрытая от глаз густым парком, стала единой братской могилой для сотен людей.
В могильные ямы Максимовой дачи легли не только сотни офицеров и солдат русской армии, но и представители гражданского населения – сестры милосердия, учителя, инженеры, актеры, чиновники. По некоторым данным, жертвами расстрелов стали и около 500 портовых рабочих, обеспечивавших погрузку на корабли врангелевских войск…» На полях от руки было дописано карандашом и почти стерто ластиком. Почти. Васильцов примерил бумагу против света и прочитал: «Их было трое палачей русской армии – Кун, Розалия Залкинд и Георгий Пятаков…» Еще было что-то дописано, но стерто полностью. Оставалось гадать – кто писал и кто стирал?
Глава шестая. Злая осень 39-го
Варшава заявила протест по поводу эксцесса в минском генконсульстве: все понимали, что «возмущенный народ», к тому же воодушевленный началом освободительного похода в Западную Белоруссию, ворвался в диппредставительство совсем неслучайно. Но протест остался без ответа. Обе стороны прекрасно понимали подоплеку «народного возмущения». Да и МИД Республики Польша был занят более серьезной проблемой, чем соблюдение дипломатического суверенитета. Немецкая авиация бомбила Варшаву каждый день…
Советским дипломатам, работавшим в Варшаве, повезло намного больше. Немцы довольно любезно приняли на границе вагон со всем советским посольством. Дипломатов и рядовых сотрудников, в том числе и машинистку Нику Мезенцеву, привезли в Кенигсберг, а затем отправили спецпоездом в Москву. В это же время польским дипломатам во главе с консулом Витольдом Оконьским разрешили покинуть Минск в полном составе.
Там, в Кенигсберге, Ника приняла окончательное решение разойтись с мужем, брак расторгли в Москве. Теперь это никак не могло повредить супругу. В Ленинград она вернулась, вдоволь истосковавшись по дочке и маме. И никто ей больше не был нужен. Никто!
Все два года, проведенные в посольстве, показались ей своего рода заточением. И теперь она обретала свободу общения, передвижения, выражения чувств и мыслей. Через неделю, придя в себя, она вернулась на работу в свой геодезический трест.
Решил свою судьбу и атташе по культуре Станислав Пиотровский. В Варшаву, занятую немцами, он не поехал, а вернулся к родителям в свой родной Волчин, который все больше и больше становился к тому времени советским городом. Но Пиотровский питал надежды, что линия границы будет откорректирована так, что Волчин выйдет из-под контроля Минска. С тем он ложился, с тем и просыпался. И Бога в костеле просил о том же. По счастью, никто в родном местечке не знал о его дипломатической деятельности в Минске. И Станислав, объявив себя художником, уходил с этюдником на берег Пульвы. Он пытался навести справки о друге детства – Владеке Волчинском, но никто ничего не знал о его судьбе. Владек же, конечно, остался в Варшаве, если не погиб при обороне столицы. И о судьбе Ники, по-настоящему вскружившей ему голову, не выходившей из сердца почти все лето, он тоже ничего не знал. Начиналась совершенно новая жизнь – без старых друзей, без прежних забот и работ.
– Надо тебе жениться! – в один голос заявляли ему родители. И Сташек с ними не спорил. Надо, так надо. Он и сам чувствовал – надо. Но на ком?
Ксендз, который давно заприметил славного малого, подыскал ему суженую – дочь начальника почтового отделения – синеокую панну Марию. Она прекрасно играла на фортепиано и даже подменяла иногда храмового органиста пана Поэля. И все их знакомство развивалось в лучших патриархальных традициях, и, скорее всего завершилось бы «шлюбом», свадьбой. Но тут случились два форс-мажорных события. Семью почтмейстера вместе с обеими дочерьми, Марией и Зосей, вывезли из Волчина далеко на Восток, куда-то в Северный Казахстан. А спустя неделю местный военкомат призвал гражданина Пиотровского на военную службу в РККА. Сначала Станислав хотел уйти в леса, скрыться в Беловежской Пуще у польских партизан. Но, поразмыслив, а он был неплохим аналитиком, решил, что ему, хорунжему-разведчику, сотруднику пресловутой «двуйки», лучше всего укрыться в недрах Красной Армии. Там никто не найдет. Да и легализоваться потом с подлинными документами будет легче. Не зря говорят китайцы: лучшее убежище в пасти тигра. Отслужит три года и в двадцать семь вернется. А в двадцать семь еще не поздно все начать сначала.
Отец одобрил его решение – лучше пережить смутное время в войсках победившей державы, чем обретаться невесть