– Не томи, интересно, чесслово, – по-простецки сказал я.
– Интересно-то интересно. Но навряд ли поймёшь. Мало, кто поймёт. Потому что вам не понять. Потому что дома жена, дети, чмоки-чмоки, уси-пуси. В детстве тебя мама в школу собирала, вечером тарелку ставила. Не знаешь, что такое холод, что такое один. А вокруг много людей, которым не дали любовь. Людей много, любви мало. Некоторым не достаётся. Кто-то и родился случайно, просто так, ни для чего. Даже в зародыше любви не было. Не нужен был человек, но родился. Просто так получилось. Но и дальше никому не нужен. Ненужный человек. Ни для чего. Знаешь такое?
Нервная пауза. Теребит мою ручку, смотрит в сторону.
– Молодец, что в «штормы» записался, – сказал я вместо ответа. И вправду так подумал.
– Ладно. Ты что-то чувствуешь. Хочешь понять что-то. Да, подышал я свободой, заодно отгрузил немножко злости. Теперь упакуют снова, срока добавят. Да я и не знаю, как на гражданке жить. На передке, «за лентой», в натуре, легче. Ясно, кто враг, ясно, где жизнь. Но иногда хочется взять ПК, войти в кабинет повыше и всех положить. Человеки, которые вознеслись, сразу забывают, что вокруг такие же люди. Вот здесь, когда идёшь, вокруг написано большими буквами «ЛЮДИ» – на воротах, стенах, дверях подвалов… Но кто-нибудь пожалел их, когда штурм шёл? Написано, а смотришь – крыша провалена или подъезд выгорел. Вот так.
Он замолчал, я тоже не стал говорить. Глядя куда-то за стену, он немного повертел мою ручку в пальцах, потом аккуратно и изящно вернул на место. Так, понимаю, демонстрирует знак расположения.
– Ладно. Тебе показания нужны, а мне и сказать нечего. Короче, шустренько добежали мы до её квартиры, она не отпустила так просто, стали чаёвничать. Слово за слово, потрепались немного – кто откуда и как вообще, я ничего не стал скрывать. Да у меня и на лице написано. А она нормально отнеслась. Ну чё, судьба такая, бывает. Она крепко в голову себе вбила, что, если б я дверь не придержал, попала бы под раздачу. Короче, типа от смерти отвёл. И говорит – страшно просто так умереть. Не жила же толком. То, что ты там появился, – знак. Потом говорит – знаешь, у меня ведь полтора года никого не было. Хоть смерть, а хочется любви. Если смерть, даже ещё больше. Трахни меня, говорит, но только так, будто любишь. А я посмотрел на неё – никто так в жизни мне не открывался. Я и так тебя теперь люблю, говорю. Тут у обоих засвербило, у неё пошли слёзы, я обнял её и сам глаза спрятал. Сидели, прям сотрясались. Долго это было. Уже слёз не было, и показалось, что это у неё смех. И тут меня прям настоящий смешок пробрал. Так хорошо стало, мы как давай хохотать. Вот, ржали, пока не изнемогли совсем. Сидели ещё, хмыкали. Она и говорит – фиг с ним трахаться, лучше не будем, но набубениться в кашу, кажется, необходимо просто. Как тут поступишь? Накидались мы славно. Я раз сунул руку ей между бёдер, она пошутила, типа «ну шо ты, известно ведь, русская армия участвует, но не входит». Вот же, блин, шутки уже такие донбасские. Потерпели люди. Она руку мою сняла тогда, улыбнулась и головой покачала. Я её понимаю. И теперь люблю ещё больше. А дальше не особо помню. Вроде пошли на улицу свадьбу играть. Так сюда и попал.
– Может, что-нибудь ещё вспомнишь? – спросил я после долгой паузы.
Он смотрел в сторону, просто молча покачал головой.
– А краску где взял? – Я постарался спросить так, чтоб он почувствовал моё одобрение, ответ мне не требовался.
Он ничего не ответил, но я заметил, край губ приподнялся. Всё он помнит.
Задержали его рано утром перед местной администрацией с двумя противотанковыми в обнимку. Кричал, что взорвёт всё к херам. Был сильно пьян, обошлось без стрельбы, отобрали. Судьба.
А краска… краской он ночью перемалёвывал все встречные надписи «ЛЮДИ». Исправлял букву «Д» на «Б».
Ручку я ему с собой отдал. Пусть твоя будет, сказал. И блокнот добавил. Похоже, мало кто ему что-то дарил. Характеристику написал с оценкой событий: мол, человек неплохой, пьяный дебош, стресс, ничего особенного. К тому же, «рискуя жизнью, проявил положительные качества» и всё такое. Пусть осудят за нарушения, по делу, а не предвзято.
Но с тех пор побаиваюсь вписываться в такие процессы. Люди, судьбы. Боюсь. Не отпускает навязчивая мысль: «что-то с этим всем надо делать». Не с конкретной ситуацией и даже войной, а вообще – со всеми нами, обществом, человечеством. Опускаются руки. Но что-то надо с этим всем делать. Что-то надо с этим делать.
Хотя бы взять краску и выйти ночью на улицу.
Пропажа
Это так по-русски. Пятьдесят грамм – сразу философские разговоры. Я молчал.
– Знаешь, что самое страшное? Чокнутые. Видел её? Ходит тут, прикрикивает: «Вайра, вайра». Что значит? По-моему, ничё. Заклинил процессор, походу. Может, конечно, это кличка собаки. Но что-то не по себе от такого…
Скрипнул по плитке стул, он обернулся. Ничего необычного. Почти все армейские. Компания с женщиной в углу зала, пьют, ещё двое через столик молчат, разглядывая плитку. Может, и не молчат, просто попса громковато для кафе.
– Или старики эти все. Улыбаются, кивают. Типа ждали очень нас. А сами на измене, сто пудов. Но уже и говорить не могут, просто кивают и улыбаются. Что-то у них там сломалось.
Он помолчал. Я тоже.
Музыка громковато. Зачем в кафе так громко включать? Люди всё-таки пообщаться приходят… Насчёт «вайры» не скажу. Не видел такую, но блаженных немало. Война не щадит психику. Хочется верить в конечную справедливость, закрываешь глаза на реальность, пока у самого всё нормально. Но однажды война. Трудно принять крушение всех представлений.
– А есть же тут один, реально чокнутый, сердечко городское ищет. Знаешь же? – ловко изобразил и буквы, и сердечко.
Интересно, что за дедушка. Эти белые фанерные буквы, по грудь высотой, типа «Я люблю Рубежное», где вместо «люблю» – гранёное красное сердце, стоят в каждом населённике. На центральной площади или у единственной школы. Чтоб фото на фоне делать, местечковый патриотизм возбуждать. Вроде никуда не делись. Иногда побитые немножко, но везде стоят.
– И вот ходит, причитает: «Сердечко, сердце мистцевое, не видели?» Вон, говоришь ему, сердечко твоё, а тот…
Трусит головой под старичка и пародирует голос:
– … нет, было большое, огромное, мистцевое, не видали? «Не, не бачили», – говорю. Он застывает, такой, настороженно, уходит. Канец, всё понимаю, городские сумасшедшие везде есть. Забавные даже… Но я и дома таких избегаю…
Стал что-то заинтересованно рассматривать на сигаретной пачке. Я непроизвольно стал оглядывать свою. Наверное, эмпатия. Всё же интересно, что там за дедушка и какое сердечко ищет.
– …сторонюсь таких. Нехорошо как-то рядом. Смотреть спокойно не могу. Если вижу попрошайку, фрика какого-нибудь или даже музыканта уличного, на другую сторону дороги перехожу. Но это всё так, баловство. Здесь что-то другое.
Разлил из фляжки остатки, поднял без чоканья.
Я задумался про юродивого дедулю. Что он ищет? Может, тоже заметил? Может, просто так выражается, называя это «городским сердечком»? Ведь и вправду пропало. Только не «сердечко». Целая гора здесь стояла, или террикон, не разбираюсь в этом. А теперь нету. Я же сюда и стремился, потому что воспоминания из детства. Всегда тянет к местам, с которыми когда-то разделил одиночество. Был здесь юным, поднимались с дядей, а потом и один несколько раз. Была гора, покрытая высоким кустарником, вилась тропка на вершину, поднимешься – дух захватывает. Даль полей, извилистая