Митя смышлёный тёмненький паренёк одиннадцати от роду, открытый, по-взрослому деловой, при этом абсолютно сельский. Сейчас он в чуждой обстановке, не понимает, зачем я его здесь вожу, что это такое вокруг него и для чего нужно. Просто дивится. Гуляем по «ГЭС-2». Пусть обвыкает в Москве, смотрит и на такое искусство, что-то останется. Арт-пространство, блин. Теперь некоторые слова невозможно воспринимать спокойно.
Артподготовка. Арт-ландшафт. В их дом влетела мина на глазах наших ребят, которые в это время забирали двух трёхсотых из ПВД. Кинулись – отец и старший пострадали, мать и Митя невредимы. Распихали по машинам и наутёк. Понятно, ничего, кроме документов и лёгких вещей, не брали. Пока летели по ухабам, думали, Митин брат помрёт, перебило шею, но обошлось. Вместе с бойцами сдали в госпиталь и селян, а мать с ребёнком поселили на время у себя, на волонтёрском складе, бывшем хлебозаводе. Условия так себе, ноль звёзд, но волонтёры живут здесь же, обижаться не на что. К тому же толстые бетонные стены выглядят более-менее основательно, а «хаймерсы» прилетали в станицу уже дважды. Отец семейства – маленький сухой бородач Санёк – вскоре поправился и присоединился к семье.
Мать Гала, широколицая женщина неопределённого возраста, с удивлением открыла для себя мир за пределами посёлка, людей, проведших «с этой стороны» несколько лет под обстрелами. «Нам такого не говорылы, нам такого не говорылы», – часто извинительно повторяет она. Настоящим испытанием для неё стали поездки в Луганск, в госпиталь к сыну. Она тоже впервые в большом городе. Раз заплутала, но сейчас уже, стиснув зубы, не отклоняется от проверенного пути ни на метр, чётко выглядывая свои остановки через стёкла тесных маршруток. Встанет на ноги её сын или нет, пока непонятно.
Гала не может сидеть без дела, помогает ребятам на складе, натирает комнаты и посуду, гоняет флегматичного Санька по всяким поручениям. Запахивает платок и замирает посреди склада – вроде всё переделала, вот бы хоть корову подоить какую-нибудь. Она не сразу обнаружила, что не все вокруг понимают слова её лексикона, очень смущалась. Село Полтавка на стыке ЛНР и Харьковской, откуда мы их забрали, семьдесят лет назад было основано для поселенцев из центральных областей. Она не знала другого языка. Когда отчитывает Санька, забавно слушать, а когда начинают всерьёз ругаться, жалею, что не этнограф, так много непереводимого.
Весь её прежний мир, как говорится, тает на глазах. Со старшим сыном совсем плохо, сейчас договариваемся об операции, которую невозможно сделать в Луганске. Рано или поздно нужно будет везти в столицу. Я видел влажные глаза Галы. Она смотрит на Санька – запьёт же, сбежит назад в деревню, сойдётся с той алкашкой. Смотрит на младшего – что с ним будет? Думает о старшем. Конечно, поедет за ним. На её долю хватило бы просто потери дома. А тут ещё шок погружения в большой чуждый мир, здоровье сына, война, неизвестность будущего. Она порой окликает кого-то во сне. Наверное, возвращается в ещё не разваленный дом, где семья за столом, корова в повети. Вот она разливает суп по плошкам, крупными кусками режет бугристый белый хлеб, за окном – путаница черешневых ветвей и изумрудные луга из виндовс, никаких противотанковых рвов и суровикинских линий, исчезла нить бетонных ежей, уходящая за горизонт. Она просыпается на рассвете и долго сидит молча, поглядывая в высокое маленькое окошко склада, где виднеется квадратик неба. Как собрать всё снова? Они редко бывали друг от друга дальше чем расстояние оклика. Призналась, ей тяжело даже без коровы. «Це ось семья, – показывает она сжатый кулачок. – Тильки так». Но я всё же уговорил её забрать Митю в цивилизацию, парню нужны школа, впечатления, сверстники.
И вот Москва, столица столиц. Стараюсь просвещать культурно, может, что-то посеется. На днях Митя от безделья чуть не побил городских голубей, замахнулся в сторону птиц, я вспомнил, как сам в детстве так же кидал увесистую палку над стаей – испуганные голуби взлетают, но попадают под вращение. Потом мы их жарили на огне или дарили котам. Я удержал его руку, сказав, что птицы в городах не для того. Вспомнил красивое место на Патриарших, возле ресторанчика на воде, где обитает их множество, рядом же магазинчик, где продаются семечки и тому подобное.
На следующий день мы отправились туда, непуганые птицы ещё на подходе разгадали мой замысел, смело бросились навстречу. Митя щедро рассыпал, потом и давал с рук самым наглым. Виновато улыбнулся мне: мол, «не знав, що их годують», то есть кормят. Рядом были мамаши с детьми и одна влюблённая парочка, люди умилялись и делали фото, Митя на миг забылся, впервые я услышал, как он смеётся. Потом пошли в кафе, взяли по пицце, я успокоил, что можно и руками.
Долго сидели, сытые, попивая чай, разглядывая через стекло расслабленный быт сердца столицы. Парень смотрел, как по Малой Бронной неспешно катятся автомобили и электросамокаты, идут пешеходы, кучкуются возле кафешек люди, все сплошь в обуви на белой подошве, общаются, не отрываясь от смартфонов.
Так и живём. Стараюсь каждый день чуть расширять его мир, сколько он пробудет рядом, пока непонятно. Моё место – там, у войны. А его? Стоим сейчас в стеклянном переходе от Черкизовской к МЦД, Гала звонит, пусть наговорится с сыном. Внизу рутинно шевелятся составы. Сердце страны аккумулирует подати окраин: вечный хлеб – гранёные конусы вагонов-зерновозов, мазутные цилиндры цистерн – кровь войны.
– Дя, мамка хвилюется… Довго ещё тута буду? – опускает телефон, поворачивается ко мне.
Волнуется, значит, мамка. Назад зовёт, переживает, кабы чего здесь не случилось. Морщу лоб. Волнуется она, блин. Сегодня созванивался, говорят, к нам на базу опять прилетало. Покурить бы. Звякает внизу новая цепочка цистерн.
Школа Счастья
Счастье не далось легко. Битва за него оказалась жестокой. Не знаю, кто дал такое название городку. Счастье. Серый остров советских панелек, обрамлённый двухэтажками, про которые в каждом русском райцентре скажут «пленные немцы строили», плюс несколько улиц угрюмого частного сектора. Трубы ТЭЦ в окне, ржавая фигура оленя у ангарного вида супермаркета, редкая машина, далёкий лай дворового пса. Городом назвать трудно. Хотя, может, в этом есть какая-то сермяжная правда, просто плохо разбираюсь в настоящем счастье.
Александре Павловне нужно в Счастье, мне тоже. Вызвалась меня подвезти. Сидим, коротаем время километрах в пятнадцати, в единственной кафешке на шоссе, на окраине большой станицы. Невдалеке виднеется блокпост, никого не пускают, трасса перекрыта. «Я так-то вообще не курю», – не забывает подчеркнуть она. Затягивается третьей.
Александра Павловна, или по-простому Сан Пална, – интеллигентного вида дама чуть младше меня, этакая молодая Фрекен Бок. Строгая и без косметики, однако не забывает про неудобный в этих местах высокий каблук. Сугубо деловая и очень прямая, как только заходит речь о детях, долго подбирает слова, тормозя эмоции. Учитывая груз, который она тащит, легко могла бы выглядеть как лошадь, но находит в себе силы быть женщиной. Наверное, догадывается, что я сейчас про неё, бросает укоризненный взгляд и поправляет высокую светлую шевелюру. Она организовала детям школу.
История простая. Так получилось, что сёла здесь стали убежищем от апокалипсиса, который прошёл по городам. Кое-где население выросло на порядок, встал вопрос: как учить детей? Выбили помещение, сами стали вести занятия. Сан Пална возглавила процесс.
Сейчас, сидя за столиком, оглядывает кислым взглядом стеклянную витрину у кассы, где выложено, что пожевать. Чего-нибудь сладкого. Но выбрать решительно нечего. Юная квадратненькая казачка за стойкой барственно смотрит наружу, где курят возле грузовиков многочисленные армейцы, бросая иногда взгляды и на Сан Палну, и за стойку. Все красавицы нашли куда свалить из войны. К Сан Палне