– Вдруг там люди… – озвучивает Лена то, что думает каждый.
– Мяу, – пищит из-за её плеча Настя.
Подъезжаем. Машину оставляем чуть в стороне. Слава Богу, никого не задело, просто по тротуару. Значит, издалека, наобум. Значит, следующий прилёт будет в другом месте. «Давай быстрей», – подгоняет Семён Настю. Понятно, о чём думает: сейчас здесь же нарисуется Юра. Закон притяжения. Будет сердиться, что девушек подставляем под удар. «Репортаж… репортаж…» – восхищённо ликует Настя, бегая по битой крошке от одного интервьюера к другому. Визжат тормоза уазика, подняв мелкую пыль. Юра.
– Почему без касок? – крикнув из двери, сразу порывается к эпицентру происшествия, но, оценив результат удара, не спеша возвращается.
Делаем сокрушённые лица. Известно, Юра строгий, но добрый.
– Муррр, – сглаживает негодование командира, появляясь из ниоткуда, Настя. Экипирована.
– А тебе вообще здесь быть нельзя. И даже приближаться километров на двадцать, – строго обрубает Юра. – Что я твоей маме скажу?
Настя возмущённо хлопает глазами. Ща скажет, что уже взрослая.
Но видно – Юру уже отпустило. Тем более жертв нет. Как ни крути, хороший день.
– Ладно, давайте к делу, – закругляет Юра.
Приносит несколько упаковок, объясняет, как и куда ехать, пишет позывной-пропуск, поглядывая то на часы, то в сторону солнца.
– Ну, назад по ночи, с позывным пробьётесь как-нибудь, если что…
Вдруг замирает – девушек-то деть некуда. Сам тоже едет в самое пламя.
– Мы тоже… мы тоже… мы тоже… – поняв причину замешательства, вспыхивает Настя. Попасть «за ленту» – пик её стремлений.
– Ну блин, – сердится Юра. Выглядит грозно, а даже матом не ругается.
– Засветло тронемся, – предлагает решение Семён.
Он уже немало набегался за день, сидит на груде бетонных обломков, задумчиво теребя свежие травинки.
– Хорошо. Пораньше. Но только парни, – соглашается Юра, бросая взгляд на Настю.
Та складывает ладошки, изображает кошачьи глазки.
– Нет. Только парни, – повторяет Юра.
Подняв дымку пыли, уазик скрывается. Семён, не вставая, долго кашляет, замирает, уперев лоб в руки. Устал.
– Отец Викентий! – окликает прохожего Лена.
Человек с парой лопат и связкой черенков оборачивается, близоруко всматривается, подходит.
– А, здравствуйте, божьи люди! Тоже поспешили на беду?
Из-под куртки виден подол рясы. Семён с улыбкой поднимает грузное тело, отряхивается, острит:
– Эй, Абдула, откуда здесь? Стреляли!
Священник смеётся:
– Да. И слава Господу, обошлось.
– Подвезти вас? – предлагает Лена.
Мы часто заглядываем к нему в приход. И во все другие. Храмы – первые и главные социальные центры в местах, где прошла война. Здесь, в городе, сохранились и школы – они тоже хорошо знают паству. Но церкви важнее. В каждом селе, где есть храм, священник, как капитан корабля, не покидает своего места, пока рядом хоть один верующий. Храм, по сути, и есть ковчег. Как только маячит беда, люди бегут к священнику за надеждой. В мирное время снова забывают. Обе армии стараются беречь намоленные стены, часто бывает, что от селений остаётся лишь побитая осколками церковь, а в ней несколько прихожан с несгибаемым кормчим.
У попов много невероятных историй. Их негласно свободно пускают через линию фронта. Кого-то отпеть, кого-то крестить. Как-то один батюшка рассказал, как, минуя блокпост на «той» стороне, до него докопался патриот незалежной: мол, «москальска вира – це пропаганда», не хотел пускать. Но дело было неотложное, уговорил того, что на обратном пути выслушает и поспорит. И вот, свершив таинство, вернулся к мятежному и долго-долго аргументировал, какой обряд канонический, какой – пропаганда, рассказывал про апостольское преемство, историю этой земли и суть веры. В конце концов впечатлил парня настолько, что тот попросил помолиться за своего сослуживца, недавно убиенного. Однако тут же замешкался, не зная имени, был лишь позывной. «Помолитесь за Вампира», – попросил он.
Отец Викентий тоже из подвижников. Устраивается сзади на сиденье, осеняет присутствующих крестом.
– Только бахнуло, а батюшка уже с лопатами… Вот это опыт… – подначивает Семён.
– Да я ж с рынка. Лопат у меня не хватает, уработали все. А тут как раз это, – оправдывается тот.
– Как там, шайтана изгнали? – переводит тему Семён.
– А… этого… – вспоминает отец Викентий.
Недавняя история: обратились бойцы-мусульмане, мол, в парня после контузии вселился шайтан. Дикий стал, припадочный, обозлённый. Викентий успокоил их, что по адресу, Аллах един, шайтан, точнее, джадаль, а по-простому – бес, тоже. Прописал освящённую воду, попросил приводить к нему. Тогда уже обрабатывал девяностым псалмом, да не забыл к начмеду обратиться за нужными медикаментами.
– Так что, батюшка, вылечили? – влезает Настя.
– Не знаю. Господь по-своему управил. Погиб в бою. Шахидом, получается, стал.
В этих местах немало солдат-кавказцев. Проповедника им, понятно, нет. Вот, нашли пастыря, более-менее всё уладилось.
Колёса шлёпают по ухабам, мелькают мимо жители с велотележками и бронемашины служивых, молчим, смотрим по сторонам. Огрызки деревьев, пожжённые артиллерией, зазеленелись прям по стволам. Из сваленных тянутся уверенные ветви – с мёртвого тела растёт быстрее.
Храм Викентия в пригороде, тормозим на блокпосту. Рядом уазик военной полиции. Солдат оглядывает багажник, инспектора тоже лезут. «Что это такое у вас?» – спрашивает, указывая на коробки, которые передал Юра. Похоже, «Мавики». «Не знаю, не специалист. Дали – везём», – по-доброму отбривает Семён. «А документы есть? А если что-то не то?» – прощупывает служивый. Семён смотрит на него, как на дурака, сердится, подбирая слова. С Большой земли, что ли? «Так отбери», – провоцирует он. «Чё такие борзые? От какой организации?» – заводится служака. «Как раз узнаешь», – парирует Семён. Те зло застывают, решая, идти на принцип или нет. «Подождите, вам тут передали», – выскакивает Настя, вручает каждому по детскому письму из тех, что малыши пишут на фронт в школах. Те неуверенно берут треугольнички в руки, теребят в пальцах, сердятся. «Одно дело делаем», – говорит офицер, даёт отмашку. Войны бывают и в кругу своих. Но редко начинаются среди решительных. Мелкие страхи запускают войны.
– Вы же по детям в основном? – спрашивает, выгружая свои лопаты, отец Викентий.
– Да нет, как получается, – отвечает Лена, выбирая в багажнике, что можно ему добавить. Тут, при церкви, тоже – и стол для бедных, и стихийный хоспис.
– Есть ещё одно место, где дети, – продолжает поп. – Сектанты, но тоже божьи люди.
В двух словах объясняет, как добраться. Семён, выгружавший крупу и книги, распрямляется, прикидывая в уме названную локацию. Из-под тельняшки вываливается крест, спутанный с армейским жетоном. Размотав цепочки, заправляет назад. Отец Викентий задерживает взгляд, Семён замечает. «Кундуз, семьдесят девятый. Потом Кандагар», – поясняет он. «Файзабад, восьмидесятый, – отвечает отец Викентий. – Потом Кандагар». Оба замирают друг напротив друга, сдерживая улыбки, молча пожимают руки. Слова больше не нужны. В одном строю.
– Ты понял, на что у него расходуются лопаты? – спрашивает Лена, когда тронулись.
– Когда-нибудь и сам там лягу, – отвечает Семён.
– А что, а что? – интересуется Настя.
– Да нет, ничего особенного.
Семён отворачивается к окну, думает о своей войне, Лена о лопатах. Мелькают огрызки деревьев, бухают под днищем ямы. Инспекторы с блокпоста уже уехали, солдат машет рукой, разрешая не останавливаться. Настя всё равно требует остановить, протягивает в окошко пригоршню конфет. Рядом, сидя на бетонном блоке, юный ополченец даже не поднимает голову. Смотрит мульт.
Искомый адрес – просторное молельное помещение без символов и двухэтажный жилой блок. Всё целое, даже стёкла. На первом – столовая и игровая. Действительно, несколько мам с детьми сидят с тетрадями и карандашами. «Мы никакой религии. Мы всех религий. Бог один», – отвечает на незаданный вопрос средневозрастной мужчина с лучистым кротким взглядом. Как и у многих людей со светлыми лицами, в нём чувствуется давняя страшная драма. Приглашает войти, показывает обстановку. Есть даже мастерская, где молодые парни мастерят маленькие металлические печки. Загодя готовятся к зиме. Наверное, будут раздавать. Говорит, тоже окормляют всех, до кого могут дотянуться, не только