– Мазай, ты теперь мой зам, – спокойно сказал я этому большому человеку с короткой рыжей бородой.
– Я знаю. Нам по радийке сказали, что ты теперь наш командир. И ротный тут без тебя к нам забегал, сказал, что наше отделение хотели расформировать, но взводный настоял, чтобы ты стал командиром, и нас сохранили, – как-то ещё более спокойно, чем я, отвечал Мазай. – Ну что, теперь снова будем в круг вставать перед накатом, братишка?.. Или нет?
– Как получится, – ответил я.
Мазай – человек, который про себя рассказывал новичкам, что он был обычным парнем из типичной городской семьи, учился на инженера в политехе. До диплома ему оставался всего год. Но почти сразу, как только появилась возможность сесть в тюрьму строгого режима, он тут же ею воспользовался. А как только появилась возможность поехать на СВО, он тоже ей сразу воспользовался. После первой контузии у него иногда случался тик на правом глазу и ухудшился слух. Но, в общем, это был весёлый парень. Правда, с весьма странным чувством юмора.
Он никогда и ни за что не оправдывался, говорил, что оправдание – это как дырка в жопе, есть у каждого. А ещё про тюрьму и наше пребывание на зоне он думал точно так же, как и я, что это больше было похоже на чудовищное подобие длительного проживания в ху…вой общаге, которое могло только напугать человека и обессмыслить его существование, а не перевоспитать для будущей ясной и счастливой жизни.
Декабрьские морозы в стылой земле мы научились переносить. Иногда ложились жопа к жопе, что в лагере было бы понято неправильно. Но здесь была война, и мы были земляными братьями. И это было лучше, чем ждать, когда просохнут или заледенеют траншеи нашего змеевика, увлажнённые ещё ноябрьскими дождями. Змеевик представлял собой глубокий окоп со множеством «лисьих нор» и двумя блиндажами на четыре-пять человек. Он был хорошо укреплён мощным бруствером из брёвен и смёрзшейся окопной земли.
Мы клали на землю в сухом месте окопа «пенку» и спальник, сверху кидали ещё один спальник – и готово, можно спать. Вернее, мы разрешали сну забрать нас на короткое время, которое чудесным образом уносило из того нелепо устроенного пространства, где кто-то мог запросто забрать нас по-настоящему и навсегда из этой жизни… Мы буквально проваливались в тревожный короткий сон, сопротивляясь будившему нас холоду.
В блиндаже, конечно, было теплее. Там были свечи, и сон забирал к себе ещё сильнее, вместе со всеми «потрохами», вместе с гудящими и промёрзшими после нескольких часов стояния на «фишке» ногами, вместе с кислыми запахами застаревшего пота и недопитым крепким чаем. И даже вечно осыпающаяся на лицо земля и периодически навещавшие нас мыши не могли сильно побеспокоить временно обездвиженные тела. Иногда мышей становилось так много, что их приходилось вытряхивать из-под броника и разгрузки.
До хохлов было метров четыреста-пятьсот. У нас на передней линии окопные точки шли одна за другой на расстоянии примерно в сто метров друг от друга. Как и в нашем отделении, в каждой находилось по десять-пятнадцать бойцов. В те дни мы готовились к мощному накату на позиции противника. Хохлы тоже к чему-то готовились. Все понимали, что скоро что-то будет, а пока ждали, когда соседи выровняют линию боевого соприкосновения с нашей.
Ночь на войне – обычно это время, когда можно копать, перестраивать позиции и минировать периметр. Мы с Мазаем теперь спали по очереди, чтобы совсем не потерять мозги от недосыпа и сохранить здравый рассудок. Я видел, что он старался во всём мне помогать, видел, что линия передовой для него так же, как и для меня, проходила не по земле, а по сердцу и душе.
Мне с ним было спокойно, потому что несмотря на свою некоторую борзость, он умел быть «прозрачным». Когда он шёл рядом, то это практически не ощущалось. Он говорил, когда его спрашивали, и молчал, погружённый в свои мысли, когда молчал я.
Он тоже тяжело переживал наши потери, видел эти сжатые от боли зубы парней, их почти безжизненные тела и пятна крови на камуфляже, бледные лица и испуганные глаза, наполненные немой просьбой сделать так, чтобы не было до беспощадного мата больно, разрезанные штанины и рукава, через которые видны были кровавые потёки и распухшая плоть вокруг входных отверстий от осколков и пуль. А я, глядя на Мазая, снова вспоминал Сглаза, который говорил, что нет ничего лучше для командира, чем надёжный, инициативный и исполнительный заместитель.
Я уже хорошо понимал, что любой командир – это, в первую очередь, толковый специалист по подбору персонала и психолог. В «Вагнере», наверное, как при коммунизме, от каждого требовались его способности, но и воздавалось ему по труду. Мы с Мазаем понимали: если группа не будет действовать слаженно, то при большом накате у нас будет максимум один шанс из ста выжить. Война такое обычно не прощает. Поэтому днём и ночью мы занимались притиркой наших пацанов друг к другу, перемещаясь по траншеям, чуть приглушив звук вечно включённой рации. Это был своеобразный адреналиновый квест по поднятию боевого духа. Война – это удивительное место, в котором твоя жизнь зачастую зависит от случайных людей, и важно сделать так, чтобы в самый ответственный момент эти люди уже не были для тебя совсем случайными. На мне, как на командире, лежала огромная ответственность за их судьбы. Я чувствовал это всей кровью, которая ещё текла в моём теле, и иногда вскипала от злости и чувства некой непоправимости происходящего.
По ночам, когда беспокоящие обстрелы с украинских позиций прекращались, к нам иногда приходили ребята из соседних окопов, такие же, как и мы, – временно прикопанные штурмы. Они-то и рассказали, что через две окопные точки справа на самой границе ответственности нашего ШО недавно получилось захватить ещё одну лесополосу. Но оказалось, что хохлы только этого и ждали.
– И пидоры в наглую на эту позицию из засады залетают на Т-72 и раскатывают ребят в мясо, – горячился, рассказывая, один из соседских штурмов с позывным Куплет.
– А где ПТУРщики были? Почему позиции не заминировали? – возмутился я.
– Да какое там… Наши только-только эту лесополосу взяли, они и окопаться-то не успели толком, не то чтобы заминировать что-то. Земля-то уже мёрзлая…
– Парни сначала из РПГ стреляли, потом в агонии уже гранаты