Отторжение советской власти и идеологии большевизма частью населения имели разную окраску (в том числе этническую и религиозную). Наиболее критические и сепаратистские настроения были среди жителей присоединенных накануне войны территорий, а также среди мусульманской части населения и тех социальных и этнических групп, которые подверглись сталинским репрессиям в 1920–1930-е гг., а также в ходе самой войны. Духовная жизнь в предвоенные годы представляла собой сложное и противоречивое явление. «С одной стороны, за годы советской власти компартии удалось воспитать у советских людей политическую сознательность и преданность идеалам социализма. Советский народ был готов самоотверженно и стойко защищать свое социалистическое Отечество. С другой стороны, говоря о духовной сплоченности советских людей в предвоенные годы, следует помнить, что на морально-политической атмосфере негативно сказывались ускоренная индустриализация, принудительная коллективизация, а также духовное принуждение людей. Произвол и беззаконие, всевластие Сталина породили обстановку подозрительности и недоверия, которая мрачной тенью ложилась на общественное сознание»[180].
Этот вывод созвучен размышлениям Ю. А. Полякова, который, отметив суть гитлеровского плана физического уничтожения самой страны и части ее населения, писал: «Советские люди поняли это уже в самом начале войны. И тогда стало ясно, что большая, единая Родина – не только сумма „малых территорий“. Осознание этого объединило в общей ненависти к врагу и общем порыве людей разного социального происхождения и положения, все нации и народности Советского Союза – русских и казахов, украинцев и грузин, белорусов и узбеков. Одна из главных причин всенародного подъема, готовности к борьбе до победного конца состояла в том, что граждане СССР в своем большинстве были приверженцами социальной справедливости… В Советском Союзе доминанта общественного настроя, общественного мнения, общественного сознания военных лет представляется несомненной – война против оккупантов справедлива, поэтому необходимо приложить силы для достижения победы». Большинство народа осознавало необходимость сосредоточения сил для разгрома врага, и об этом свидетельствовало само поведение людей, в котором и проявлялось то самое массовое сознание. «Безусловно, в нем преобладал государственный патриотизм, ибо система ценностей советского строя, как уникального тогда в мире жизнеустройства, разделялась большинством населения»[181].
О том, что тяготы обычной жизни и жестокости властей вызывали среди части населения, не говоря уже о жителях присоединенных территорий, далеко не всегда патриотические чувства, писали еще в советское время некоторые авторы, главным образом не историки, а писатели. Как писал К. Симонов, «тогда одновременно существовало словно не одно, а два соседних и разных времени. Одно явное и понятное, с полетами через полюс, с революционной помощью Испании, с ненавистью к фашизму, с пятилетками, с работой до седьмого пота, с радостной верой, что выше и выше поднимаем страну, с любовью и дружбой, с нормальными людскими отношениями; и тут же рядом – только ступи шаг в сторону – другое время, страшное и с каждым днем все более необъяснимое»[182].
Сегодня нам известны многочисленные проявления недовольства и сопротивления власти, особенно на этнической периферии (в Поволжье, на Северном Кавказе, в Средней Азии), а после 1940 г. – на территориях Прибалтики, Украины и Молдавии)[183]. И все же население страны в целом принимало основы существовавшего строя. Провозглашаемые идеи, прививаемые населению ценности, действующие правовые нормы, а также формулируемые руководством цели развития страны и задача защиты Отечества были понятны советским людям и одобрялись ими. Можно говорить, что в основе поддержки народом советского строя были социальные и идейно-ценностные основания, а не просто страх и принуждение. Этот вывод поддерживают и некоторые западные историки, несмотря на доминирование среди этой части специалистов по советской истории так называемой концепции сопротивления, то есть всеобщего неприятия населением коммунистического режима. Как считает американский историк Р. Серстон, к началу войны подавляющее большинство советских людей поддерживало режим: «Террор и страх – ядро любого исследования, которое основано на использовании концепции тоталитаризма. Возможно, что значительная часть как немцев, так и русских испытывала страх перед государством. Но он не был определяющим. Действительно, было множество ограничений свободы слова, многие возможности были закрыты для народа, степень принуждения и контроля со стороны правительства и правящей партии была значительной. Но были и такие, кто не боялся государства, было огромное количество тех, кто поддерживал режим в Германии и в СССР». Этот историк пришел к выводу, что без лояльного отношения советских людей к власти «трудно объяснить готовность народа добровольно вступать в армию в 1941 г., уровень советской военной экономики, достигнутый в экстремальных условиях, саму победу в целом»[184].
Надо признать, что тезис «школы сопротивления» о том, что советский народ в своем большинстве не разделял ценностей коммунизма, в какой-то степени опирался на документальные публикации 1990-х гг. из советских архивов, ибо их составители и комментаторы сосредоточивались на проявлениях недовольства и протеста среди населения, особенно среди интеллигенции. Как отмечается в одном из сборников статей в серии «История сталинизма», отчасти данная тенденция была связана с естественным стремлением российских и сотрудничавших с ними зарубежных авторов скорректировать советскую традицию об отношениях власти и народа, несколько преувеличивая ту часть, которая отражала «героические проявления сопротивления режиму», а также подчеркивала чуждость сталинизма народу, насильственный характер советского режима[185]. Однако в последние годы среди обществоведов феномен советскости стал заслуживать более конструктивного отношения, без пренебрежительности к некой «совковости». Дальневосточный историк В. А. Тураев так писал о формировании советской идентичности в годы войны: «В кризисные периоды, а таким периодом была Великая Отечественная война, социальная память вынесла на поверхность и сделала очевидной ценностью чувство „советскости“. В условиях военного лихолетья период довоенной социальной неустроенности стал представляться как лучшее время жизни… Миллионы на фронте и в тылу остро почувствовали себя не столько русскими, украинцами, татарами и т. п., сколько советскими людьми»[186]. Напомним, что в начале 1942 г. в действующей армии, большинство состава которой действительно составляли восточные славяне и представители народов Поволжья, также находились более 1 млн азербайджанцев, армян, грузин, казахов, киргизов и узбеков, то есть представителей наций союзных республик[187].
Надпись на доме на Невском проспекте времен блокады Ленинграда
С точки зрения социальной антропологии, которая обращает