Таким образом, если относить корни национализма к историческим периодам, когда появляются первые представления о коллективной общности как общности судьбы и о ее членах как существах, схожих между собой по облику, языку, достоинствам или недостаткам, то можно считать временем зарождения национализма в России первую половину и середину XVIII в. Связано это явление с Российской академией наук и персонально с М. В. Ломоносовым. Такой же точки зрения придерживается американская исследовательница Л. Гринфельд, описавшая пять разных вариантов становления национализма в таких странах, как Англия, Франция, Германия, Россия, США. Она обращает особое внимание на решающий вклад Петра I, а затем и Екатерины II в утверждение понятий «отечество», «Отчизна», которые стали все чаще употребляться вместе со словом «народ», как наиболее близким синонимом слова «нация». Тогда же вместе с этими словами появляются такие категории, как слава, гордость, служение народу и Отчизне.
Важной иллюстрацией утверждения новых понятий в общественном сознании является акт 1721 г., пожаловавший Петру I титул императора Всероссийского. Члены Сената и Священного Синода просили государя возложить на себя титул Отца Отечества, поскольку он многое сделал для него во время своего «государствования», когда государство всех россиян и российский народ стали сильными и уважаемыми. Сам по себе термин «отечество» представлял новацию, которая могла и не утвердиться в российском политическом языке. Но этот термин остался как аналог понятия patrie, от которого образовалось и пришло в русский язык слово «патриотизм» без его родовой основы «патриа». Место патрии заняло слово «отечество», а «отечествизм» не получился и утвердился «патриотизм». Титул «Отец Отечества» – эквивалент латинского pater patriae – устанавливал новое значение роли царя как духовного отца своего народа.
Как пишет Гринфельд, «в смысле дискурса это было если еще не сознание всех, кого побуждали употреблять это слово, но все же продвижение под руководством Петра к идее нации. Это изменение словаря было очень значимым, и новые концепты должны были медленно проникать в умы отдельных людей, которым до этого постоянно напоминали, что они были чьими-то презренными рабами». Вот что пишет исследовательница о самом императоре: «Хотя Петр имел представление о существовании политий, которые были нациями, и даже имел прямой опыт нахождения среди них, он не мыслил Россию как нацию. Он не делал каких-либо различий между собой и своим государством. И это было потому, что государство для него было продолжением его собственной персоны. Не будучи сам националистом, он пытался сделать националистами своих подданных, но только до такой степени, каковая будет увеличивать эффективность и преданность тех, кто ему служил. Возможно, по причине недостаточного энтузиазма и решимости, требуемых для выполнения этой задачи, успех его был достаточно скромным. Действительно, было что-то патетическое в несоответствии между настоянием Петра, чтобы его подданные служили государству, свободными и, значит, преданными гражданами которого они должны быть, и его твердым убеждением, что они должны были служить только ему, их милосердному отцу, верховному правителю, царю и защитнику. Несмотря на то что Петр I не дал своим подданным чувство личного достоинства (фундаментальный элемент гражданского национализма), он дал им гордость быть подданными такого сильного и знаменитого правителя и быть членами – даже если и крепостными рабами – огромной и мощной империи. Он дал им повод для национальной гордости, которая будет использована последующими поколениями и составит основу для наиболее страстных форм национализма»[107]. Это был «донациональный» национализм гражданского типа, ибо он обосновывал существование российского народа и утверждал категорию «россияне», обозначавшую граждан единого отечества.
Успехи деяний Петра как преобразователя России были гораздо более весомыми, чем их оценивает Л. Гринфельд, а до нее и после нее – многие критики Петра Великого из поборников патриархальной замкнутости и из числа противников модернизации страны. Полный титул российского государя включал в себя понятия «император» и «царь» одновременно, так как Петр был царем (ханом) для «татарских земель» – Казанского и Астраханского ханств. Петр жестоко эксплуатировал своих подданных. В то же самое время он ушел от московских пыточных казематов, перенеся столицу в новый торговый и космополитичный город. Он ввел новые принципы управления государством на основе определенных правил и закона. Он запрещал подданным падать перед ним на колени и снимать зимой шапки. Поощряя инициативу и возвращая полные имена вместо кличек, он стремился тем самым вызвать у них чувство собственного достоинства. И он преуспел в этом покорении безличностной стихии.
Российский исследователь В. К. Кантор отмечает: «Русские самодержцы воспринимали себя как прямых заместителей Бога, чувствовали себя земными богами. У Петра видна постоянная опора на христианского Бога во всех делах, в том числе в утверждении европейской ценности личности. Если раньше иноземцы замечали, что московиты потому не христиане, что почитают своего царя наравне с Богом, то Петр решительно меняет эту варварскую установку сознания. Вместо неразличимого хаоса безличностей он строит новую структуру общества»[108]. И совсем не случайно при погребении императора прозвучали слова Феофана Прокоповича, обращенные к соотечественникам: «До чего мы дожили, о Россиане? Что видим? Что делаем? Петра Великого погребаем… Не весма же, Россиане, изнемогаим от печали и жалости»[109].
Исследования российского историка Е. Н. Марасиновой подтверждают наши заключения. По ее мнению, с первой четверти XVIII в. начинается собственно «имперский» период развития российской государственности: к 1721 г. была решена проблема выхода России к незамерзающей Балтике и появилось основание заявить о себе как о европейской державе. Марасинова отмечает: «В царствование Петра I модернизация русского общества, то есть усвоение определенных элементов европейской культуры, приобретает особую динамику. Крепнущее Российское государство вынуждено было проводить стремительную мобилизацию внутренних ресурсов для создания пространственно-географических условий развития, обеспечить „форсированную“, а порой и „насильственную“ европеизацию и взять на себя инициативу глубоких преобразований. После Полтавской победы Петру и его сподвижникам стало совершенно ясно, что страна имеет теперь все основания войти в европейский мир могущественной державой, и логично, что имя этой державы будет Российская империя»[110].
Как писал С. М. Соловьев, в начале XVIII в. речь шла не о возрождении поверженного Царьграда, не о «третьем Риме», а о величии России и достоинстве «императора всероссийского» среди «регулярных политизированных народов»[111]. Это понятие политизированных народов, или общества политических народов, означало именно европейские народы, которые в глазах россиян считались нациями,