Там были провода, столбы да лес. Темнело, лес мрачнел. Паровозный дым застилал окно и сразу развеивался, сорванный ветром.
Лес подступал вплотную и отступал. Открывалась серая бревенчатая деревня, уплывала, как приснившийся сон. Деревенские ребята слепили из снега большую бабу, стояла баба лицом к полотну, салютовала метлой, сквозь сумерки черные угольки ее глаз посмотрели на Володю пристально.
И стояли люди на маленьких станциях, протягивая флажки. Поезд замедлял ход, проходя мимо них; но не останавливался.
«Где-то он остановится все же», – подумал Володя.
Он был один в просторном тамбуре. Пассажиры здесь не толпились – плацкартный, значит, вагон. Вышел лейтенант, бросил в мусорный ящик пустую консервную банку и промасленную бумагу, повеяло запахами жира, лаврового листа, сытости. Володя взглянул в открытую дверь: это был не просто плацкартный вагон, а купированный; коридор, застланный дорожкой, уходил во всю его длину; два офицера курили в коридоре. Да, есть избранники, которые едут в купированном вагоне, и никто не имеет права их высадить, и они едят свиную тушенку, полную банку тушенки съедает он! – и божественно пахнущую банку выбрасывает в мусорный ящик – видимо, даже не обтерев ее как следует хлебом…
«Об этом не думать! – приказал себе Володя. – С неба, что ли, свалится тушенка, если думать о ней?» Уже не раз он имел случай убедиться, что такие бесплодные мысли не ведут ни к чему хорошему: недостойную зависть порождают эти мысли и жалость к себе, человек размагничивается и слабеет, а Володя не хотел быть слабым…
Нерусские названия у станций на этой дороге: Кез, Чепца, Пибаньшур, Туктым. На каком это языке, на удмуртском? Мы через Удмуртию сейчас едем? А может, эти названия остались от племен, обитавших тут в глубокой древности? Как их: чудь, меря, мурома? (Володя любил историю, любил читать исторические книги.) А из тех станций, что зовутся по-русски, у некоторых такие горькие, безотрадные имена: Убыть, Безум. Должно быть, эти имена при царском режиме перешли к станциям от ближних деревень. «Сколько горя должен был нахлебаться народ, – думал Володя, – чтобы назвать так свои поселения». Деревня Безум…
«Где-то меня высадят?»
Желательно все-таки, чтобы это произошло, пока еще не окончательно стемнело, и чтобы это была порядочная станция, где есть электричество и имеют обыкновение хоть раз в сутки топить печку в комнате для ожидающих.
– Балезино? – спросил кто-то за Володиной спиной. Младшая проводница прокричала в ответ:
– Балезино, Балезино!
Поезд замедлял ход.
Так. Сейчас, значит, придет контролер. Придет контролер с документами и скажет: «Слезай, приехали».
Двери защелкали. В тамбуре зажглась лампочка. Тамбур заполнился пассажирами, ожидающими остановки. Сплошь кители и шинели с офицерскими погонами.
А окно стало совсем темным, когда зажглась лампочка.
«Ну, где ж контролер мой»?
– Разрешите, – важно сказала старшая проводница, с фонарем протискиваясь на площадку.
В темном окне медленно поплыли огоньки. И остановились. Заскрежетало под ногами. Вспыхнув алмазами в морозных разводах на стекле, брызнул в глаза свет над станционной вывеской: Балезино.
3
– Молодой человек, – сказал важный голос, и старшая проводница тронула Володю за локоть, – идем-ка сюда.
В тесном купе проводников на столике стоял стакан чая и лежали ржаные сухари.
– Садись поешь.
Он сел. И когда с хрустом разгрыз сухарь и ощутил на языке солоноватый прекрасный вкус, – только тогда по-настоящему понял, до чего же проголодался.
– Ешь, – сказала проводница. – Все ешь, не стесняйся.
Она налила ему еще стакан из большого, весело кипящего самовара.
Поезд шел полным ходом. На десятки километров позади осталась станция Балезино. Контролер не пришел.
Володя ел, а проводница стояла рядом, суровая, с маленьким беретом над большим лицом, и серьезно смотрела маленькими белесыми глазами без бровей. Спросила:
– Мать есть?
– Есть.
– Чего делает?
– В сберкассе работает.
– А отец?
Володя глотнул чаю.
– Отца нет.
– А братья, сестры?
– Сестра.
– Большая?
– Нет. Маленькая.
– А ты кем работал? – Она смотрела на его руки.
– Слесарем.
Проводница кивнула:
– Ничего!
Вошла младшая проводница с пустыми стаканами на подносе.
– Зайчик! – сказала она, просияв своей желтозубой, розоводесной улыбкой. – Зайчик кушает! – и опять залилась мелким смехом, и стаканы запрыгали и зазвенели на подносе.
– Перебьешь! – строго сказала старшая.
Володя, опустив глаза, допивал чай. Он знал этот женский смех без причины и этот отчаянный блестящий женский взгляд. То же было у его матери.
– Ложись-ка, – сказала ему старшая проводница. – Отдохни маленько.
И указала на верхнюю полку, где был постлан полосатый тюфяк и лежала подушка.
Сняв ватник и валенки, Володя залез наверх. Там было очень тепло, но он с удовольствием натянул на себя толстое колючее одеяло. Пускаясь в путь, он не рассчитывал ни на какие удобства, и теперь охотно и благодарно пользовался всем хорошим, что подворачивалось. «Эх, а контролер-то меня забыл! – подумал он. – Пока вспомнит, я посплю!» Он сладко вытянулся в предвкушении отдыха.
Внизу проводницы мыли стаканы. Потом достали вязанье и сели рядышком на нижней полке. Лампочка светила тускло. Вагон мотало. Привычные, они вязали кружево, ловко работая крючками. Только младшей мешали приступы смеха, накатывавшего на нее.
– Давай-ка запевай лучше, – сказала старшая. – Ну совершенно ты себя в руках не хочешь держать, Капитолина.
Младшая тихо запела. Старшая вторила.
– «Мыла Марусенька белые ноги», – пела младшая прерывисто, будто задыхалась. А старшая гудела негромко:
– «Мыла, белила, сама говорила».
Мимо купе прошел, кидая двери, офицер, блеснули на его груди сплошные ордена. Младшая проводница встала и заглянула на верхнюю полку.
– Спит? – спросила старшая.
– Спит, – ответила младшая, блаженно сияя зубами и деснами. – Спит заинька хорошенький.
И старшая поднялась, чтобы бросить сурово-заботливый взгляд на мальчика, спящего под этим движущимся странническим кровом. Он лежал, прижавшись щекой к подушке в казенной клейменой наволочке, в его черных ресницах был покой, и ровно поднимались юношеские ключицы. И, словно карауля этого, неизвестно чьего мальчика, стояли внизу женщины, вязали кружево и пели.
– «Плыли к Марусеньке серые гуси, – шевеля крючками, пели они чуть слышно под стук колес, – серые гуси, лазоревы уши…»
4
Перед отъездом из Ленинграда, летом сорок первого года, Володя с матерью ходил к отцу.
– Надо попрощаться, – сказала мать, – кто знает, может не суждено больше увидеться.
Два раза они его не заставали дома, он был в госпитале. Во второй раз их встретила жена отца: женщина, которую мать в своих рассказах называла она – без имени – и которая в Володином детском представлении была существом опасным,