Люди на всех полках до потолка. На нижних – по три, четыре человека. В этой тесноте они пьют чай, играют в домино, ходят по вагону. В окнах раннее розовое солнце.
Едем.
Устроив Люську и Валю, дядя Федя их кормит. Кипятку он захватил на станции.
Люди смотрят с интересом, что едят Валя и Люська; смотрят на их платья из жесткой материи защитного цвета и говорят одобрительно:
– Детдомовские? Сухой паек хороший дали в дорогу. И платья пошили новые.
– И пальтишки, – говорит дядя Федя. – Пальтишки тоже новые, не как-нибудь.
– Дочки? – спрашивают у него.
– Почти, – отвечает дядя Федя и подмигивает Люське, он ее полюбил. – Еду по своему делу и дал согласие сопровождать.
Конечно, людям интересно, по какому он едет делу.
Дядя Федя начинает издалека – рассказывает, как его часть брала Ропшу, как он был ранен и лежал в Ленинграде.
– И теперь, – говорит он, – я желаю жить только в этом высококультурном городе, и моя супруга, она в данное время в детдоме поваром, со мной солидарна.
Люди говорят:
– Вот как.
– Мой знакомый майор, – говорит дядя Федя, – демобилизовался в Ленинграде – неплохую получил комнату на набережной реки Карповки. Помещение, правда, чердачное, но оборудован санузел и проведено электричество.
– То майор, – говорит другой солдат, – а мы что за генералы, чтобы получать квартиры в Ленинграде?
Но дядя Федя говорит – чины не первое дело, есть вещи более говорящие уму и сердцу, – когда, например, человек сражался за Ленинград и потерял ногу, что, не верно?
Другой солдат говорит, что оно-то верно. Слово за слово выясняется, что они с дядей Федей земляки, оба из-под Вологды. Дядя Федя достает из кармана шинели бутылку с мутной жидкостью, похожей на керосин, и говорит:
– Позволим себе по этой уважительной причине. Деревенский, свеженький.
Они чокаются с земляком жестяными кружками.
Едем.
Против Вали – офицер и девушка. Они держатся за руки, их пальцы сплетены и неспокойны. Время от времени один поворачивает голову и взглядывает на другого, и сейчас же, дрогнув, поворачивается другой, и они глядят прикованно друг другу в глаза, и офицер что-то шепчет, нежно шевеля губами, и девушка обливается румянцем.
Она говорит:
– Мне жаль.
– Чего жаль? – спрашивает он, нагибаясь к ней.
– Домика.
– Нашего домика?
– Да… Крыльцо. Дорожку. Окошечко.
– Почему жаль?
– Потому что я это больше не увижу.
– Очень жаль?
– Очень.
Взгляд в глаза. Девушка обливается румянцем. Потом она спрашивает:
– А тебе?
– Я взял наш домик с собой. Он у меня тут.
Офицер похлопывает свободной рукой по своей сумке. Девушка улыбается, счастливая.
– Ты все взял?
– Все.
– Дорожку не забыл?
– Как же бы я ее забыл?
– Ты не забыл, что окошечко было красное?
– А сосны черные.
– И месяц над соснами.
– Молоденький, тоненький… Вот он. И сосны вот они. Всё тут. Вот какая ноша. Тяжело от тебя уйти с этой ношей.
– Ты вернешься, – говорит она, закрывая глаза, и сжимает его пальцы. – Ты вернешься, ты вернешься!
– Ты меня встретишь, – говорит он. – Я открою сумку и все достану. Домик, месяц. Дорожку…
Но она плачет. Почему она плачет так горько? Он, должно быть, в отпуску был и снова едет воевать. А с войны, бывает, не возвращаются… Музыка! Патефон играет румбу. Морячок играет на гитаре с голубым бантом «Солнечную поляночку».
4
Мне нравится, чтобы играла музыка. Чтобы у людей были спокойные, довольные лица.
Как хорошо, когда разговаривают вежливо и приветливо.
Особенно мне нравится, когда красиво говорят о любви. Ну что она плачет, такая любовь у нее, а она плачет.
Гражданочка, что вы сделали, испортили вашими слезами прекрасный разговор! Гражданочка, гражданочка… Я знала другую, та смеялась. Без паспорта, без карточек, в чем была – шла и смеялась.
Вообще, устала я от слез.
Конечно, без слез как же, когда война…
Но хоть по возможности – пусть побольше, пожалуйста, будет красивого и играет музыка.
Дядя Федя разувается, чтобы показать земляку свой протез. Зачем это, я не понимаю, показывать? Люська. А Люська. Иди сюда. Давай я тебе лучше, хочешь, почитаю. Что тебе там смотреть. Почемучку давай почитаю тебе.
5
Читали Почемучку.
Книгу «Радуга» читала Валя, уже не вслух, – для себя. О войне.
Дядя Федя и его земляк рассказывали о войне. Все слушали. Еще один солдат ехал на верхней полке, спал, загородив проход ногами в синих шерстяных носках. Он проснулся, свесился с полки и охрипшим со сна голосом тоже рассказал о войне.
Война, война, боль, кровь!
Потом женщины рассказывали, как плохие жены изменяют мужьям.
Одна женщина рассказала о вещих снах и видениях.
Дяди-Федин земляк сказал – видения бывают только у психических, но что действительно бывает, это предчувствия.
Морячок сказал – предчувствия тоже предрассудок. Оставив гитару, он прочитал маленькую научную лекцию. Солдаты одобрили, что он такой образованный, не зря его учили, расходовали народные средства. Закончив лекцию, он рванул струны и запел любовное с новой силой, и девушка в пуховом берете уже улыбалась, не отворачивалась, она стала его уважать за лекцию. И правда же это много значит, когда человек, который оказывает тебе внимание, может прочитать лекцию.
Тем временем померк декабрьский день, первый день пути. Долго стояла в окне желтая полоса заката – растаяла, и под потолком в махорочном тумане зажелтели лампочки. Все, устав, угомонились, и певцы, и говоруны, и тот, что с утра крутил пластинки. Притих вагон, только в глубине его один голос монотонно и неустанно рассказывал что-то… Люська заснула, прижавшись к Вале. И Валя вдруг поплыла куда-то – упала к соседке на плечо, очнулась… Солдат в шерстяных носках стоял рядом и поталкивал задремавшего дядю Федю.
– Товарищ, товарищ, – говорил он тихонько, – проснись, послушай: мне через остановку сходить, занимай для детей мою полку, слышишь…
Дядя Федя разобрался, вскочил и, не тратя слов, поднял Люську наверх. Люська, не просыпаясь, пробормотала: «Иди, вот я Вале скажу», – и сладостно растянулась, привалясь светлой встрепанной головой к солдатову сундучку.
– И вы полезайте, девушка, – сказал солдат Вале и сел на ее место возле дяди Феди. – Закурим, товарищ.
Тучи горького дыма поднялись снизу.
– Устраиваться, значит, едете, – сказал солдат.
– Я очарованный странник, – сказал дядя Федя. – Очаровал меня Ленинград.
– Нет, – сказал солдат, – я к себе в Курскую область, когда окончится. У нас там вишни