Но начинает наконец смягчаться сверканье неба. Уже можно взглянуть вверх не зажмуриваясь. Сиреневым становится небо и легким.
Черноглазая бабушка в горе: почему не пришел ее сын.
– Он обещал наведаться.
Она провожает трамваи печальным и жадным взглядом, вытягивая шею и приподнимаясь с чемодана. Все ей кажется, что на этом трамвае к ней едет сын.
– Может, придет еще, – успокаивают женщины.
– А если его перевели на казарменное положение? – спрашивает бабушка. – А если он уехал на окопы? Как мне узнать? Не съездить ли мне домой?
Но уже без пяти десять на вокзальных часах. А после десяти нельзя ходить по городу. Не удастся бабушке съездить домой. И сын ее не придет сегодня.
Медленно заволакивает ночь пролеты Лиговки и Невского.
Она уже не белая: белые ночи кончились. Сиреневая она сперва, потом простая темная.
Без фонарей, и ни щелочки света нигде. Синие лампочки. Да бездонно высоко проступают звезды.
Лиговка это, или что это?
Где это мы сидим под звездами, путешественники?
Валя закрывает глаза, и ей снится пустыня Сахара.
– Валечка, – говорит над ухом голос матери, – поешь, детка.
Валя думает: мне потому снится пустыня Сахара, что я недавно читала про нее.
– Не ела целый день, – говорит голос матери. – Валечка, а Валечка, съешь яичко.
Громко разбивается яичная скорлупа. Должно быть, на всю Сахару слышно. До звезд.
Еще кто-то ест, шуршит бумагой, гремит бидоном. Кто-то спрашивает то здесь, то там:
– Градусник? Градусник? У вас нет градусника? Простите, у вас градусника не найдется?
Черноглазая бабушка рассказывает о своем сыне:
– Когда еще маленький был, все – мамочка, мамочка. К отцу не особенно, все мамочка. И сейчас говорит – уезжай, говорит, мамочка, я не могу перенести, чтобы ты подвергалась опасности.
Сквозь мешок, набитый одежей (кажется или нет? Нет, не кажется), сквозь мешок (ну вот, опять) – слабые далекие толчки. Как будто землетрясение где-то. А, ну да. Это бомбежка, какое там землетрясение. Бомбовозы прилетают и бросают бомбы. Далеко: звука никакого; беззвучно вздрагивает земля. Далеко…
Притихла очередь.
Погромыхивая железом, на толстых шинах прокатил черный грузовик.
Идет какой-то военный.
Военный, которому разрешается ночью ходить по городу, переходит сюда с той стороны, где гостиница.
Черноглазая бабушка подняла голову. Ей, наверно, подумалось, не сын ли идет. А это военный.
Он идет вдоль очереди, высматривая. Сделает шаг и остановится, смотрит.
Чего ему надо?
Как вдруг поднимается над грудами багажа темная фигурка.
Поднялась, протянула руки… Ни слова не сказано. Как она очутилась возле военного? Валя моргнула – уже фигурка возле военного. Еще раз моргнула Валя – уже они уходят. Ладно идут они в ногу.
Сапоги военного стучат, а фигурка с ним рядом шагает словно по воздуху. И где-то в глубине ночи негромко засмеялась она.
В военную, без щелочки света ночь засмеялась она под высокими звездами так беззаботно, будто шла на одну только радость. Будто не летели бомбовозы и не целились пушки, чтобы убить ее радость.
10
Кончилась ночь. Валя встала и огляделась.
Было раннее утро, как тогда, когда они вышли из дому. Опять нежно светило солнце, и прохладна была тень от домов.
Прошла машина и полила мостовую широкими свежими струями.
Воробьи чирикают и прыгают по мостовой, не боясь водяных струй. Маленькие быстрые коричневые воробьи вспархивают на тротуар, клюют крошки возле мешков и людских ног.
Матери расчесывают волосы дочкам. Женщина кормит ребенка грудью, прикрывшись косынкой.
И Люська проснулась. Она просыпается так: сначала начинают вздрагивать ресницы, потом приоткрываются глаза, они медленные, томные, они еще видят сон, наконец совсем открываются, яркие, чистые-чистые.
Люська проснулась, и видно, что она все забыла: где она и что с ней. Сидит и смотрит то налево, то направо, то вверх на небо.
Их новые платьица, которые мать шила и гладила с таким старанием, стали мятыми и грязными, все оборки и бантики, как тряпочки. Какая досада! Еще вчера они были такие приличные!
11
О, новость, вот это новость, это событие! Знаете, кто ночью ушел с военным? Та большая девочка, что все ссорилась со своей матерью. Теперь понятно, почему она выходила из себя и ломала руки: ее увозили, а она хотела остаться там, где ее любимый. И оттого говорила дерзости.
– Как же она все-таки согласилась эвакуироваться?
– Она, может быть, его потеряла. Не знала, где он.
– Его, может быть, не было в Ленинграде.
– А мать ее заставила ехать.
Это девочки рассуждают, сверстницы Вали и Светланы. Собравшись стайкой, рассуждают, обсуждают, сочиняют.
– Они уехали, а он пришел к ним на квартиру.
– А ему сказали, что они уехали.
– И он пошел на вокзал. Вдруг, думает, она еще тут!
– Пришел, а она тут!
– И похитил!
– Какое же похищение, когда она сама к нему выбежала.
– Конечно похищение, потому что потихоньку.
– А мать спала. С вечера, говорит, не могла заснуть, а тут как раз заснула.
– И брат спал?
– А кто его знает.
– Не спал он. Я видела.
– Говорит – спал.
– Вон та тетенька видела, как они уходили. Она ребеночка кормила. Видела и ничего не сказала.
– Кто ж бы сказал. Ты бы сказала?
– Ни за что!
– Никто бы не сказал, – говорит Светлана. – Это надо не знаю кем быть, чтобы сказать.
Мать беглянки плачет. Женщины ее утешают:
– Может, вернется! Одумается и прибежит!
– Да, как же, прибежит она, – плачет мать.
– Заявить можно, – говорит одна женщина. – Его за такие поступки, будьте покойны, не похвалят.
– Куда я заявлю, – плачет мать беглянки, – когда я даже фамилии не знаю, только знаю, что Костя.
Другие женщины говорят – как же она без паспорта, паспорт остался у матери.
А девочки говорят:
– Она красивая.
– Что ты, красивая! Совершенно она не красивая!
– Просто самая обыкновенная.
Спорят, но ясно и спорящим и молчащим, что эта беглянка, эта грубиянка – существо особенное: ведь во всей огромной очереди только за ней, какая б она ни была наружностью, пришел ее любимый, и она выбежала к нему, протянув руки.
– У нее глаза голубые-голубые.
– Что ты, голубые! Карие у нее глаза.
– Ничего подобного. Не то серые, не то зеленые, не разберешь какие.
– Ты видел или нет? – пристает мать беглянки к своему сыну-калеке. – Ты спал или нет?
Калека молчит-молчит, потом обрывает:
– Да перестань! Тошно!
И ужасно становится похож на свою сестру.
– Пусть хоть у кого-нибудь в семье будет настоящая жизнь, – говорит он.
– Хорошо как жизнь,