Рассказал и про свою маму, какая у нее пенсия и как она ему прислала посылку. Тетя Паша совсем добрая стала: дала дядьке и вареного мяса, и чаю, и курить позволила.
– Конечно, – говорил дядька, – приди я к маме с патефоном хотя бы – было б лучше.
«Конечно, лучше, – подумал Сережа. – Они бы пластинки ставили».
– Может, устроитесь на работу, так и ничего будет, – сказала тетя Паша.
– Не очень нас любят брать на работу, – сказал дядька, и тетя Паша вздохнула и покачала головой, как бы сочувствуя дядьке и тем, кто не любит брать его на работу.
– Да, – сказал дядька, помолчав, – мог бы и я быть не то что работником прилавка – кем угодно мог быть; да так как-то время зря провел.
– А зачем же вы его зря проводили, – сказала тетя Паша снисходительно. – А вы бы проводили не зря, лучше б было.
– Сейчас что говорить, – сказал дядька, – после всех происшествий. Сейчас говорить вроде ни к чему. Ну, спасибо вам, тетя. Пойду допилю.
Он ушел во двор. Сережу тетя Паша больше не пустила гулять, потому что стал накрапывать дождик.
– Почему он такой? – спросил Сережа. – Дядька этот.
– В тюрьме сидел, – ответила тетя Паша. – Ты же слышал.
– А почему сидел в тюрьме?
– Жил плохо, потому и сидел. Хорошо бы жил – не посадили бы.
Лукьяныч отдохнул после обеда и отправлялся обратно в контору. Сережа спросил у него:
– Если плохо живешь, то сажают в тюрьму?
– Видишь ли, – сказал Лукьяныч, – он чужие вещи крал. Я, например, работал, заработал, а он пришел и украл: хорошо разве?
– Нет.
– Ясно – нехорошо.
– Он плохой?
– Ясно – плохой.
– А зачем ты ему велел отдать валенки?
– Жалко мне его стало.
– Которые плохие – тебе жалко?
– Видишь ли, – сказал Лукьяныч, – я его не потому пожалел, что он плохой, а потому, что он почти босой. Ну, и вообще… неприятно, когда кто-то живет плохо… Ну, а вообще… я бы с бо`льшим удовольствием, безусловно, отдал бы ему валенки, если бы он был хороший… Я пошел! – сказал Лукьяныч и убежал, заторопившись.
«Чудак, – подумал Сережа, – ничего не поймешь, что он говорит…»
Он смотрел в окно на реденький серый дождик и старался распутать путаные Лукьянычевы слова… Дядька в плешивой ушанке прошел мимо по улице, неся под мышкой валенки, вложенные один в другой, так что подошвы их торчали в разные стороны. Мама пришла и принесла из яслей Леню, завернутого в красное одеяльце…
– Мама! – сказал Сережа. – Ты рассказывала, помнишь, один тетрадку украл. Его посадили в тюрьму?
– Что ты! – сказала мама. – Конечно, не посадили.
– Почему?
– Он маленький. Ему восемь лет.
– Маленьким можно?
– Что можно?
– Красть.
– Нет, и маленьким нельзя, – сказала мама, – но я с ним поговорила, и он больше никогда не украдет. А почему ты об этом спрашиваешь?
Сережа рассказал ей про дядьку из тюрьмы.
– К сожалению, – сказала мама, – такие люди иногда бывают. Мы об этом поговорим, когда ты вырастешь. Попроси, пожалуйста, у тети Паши гриб для штопки и принеси мне.
Сережа принес гриб и спросил:
– А зачем он крал?
– Не хотел работать, вот и крал.
– А он знал, что его посадят в тюрьму?
– Конечно, знал.
– Он, что ли, не боялся? Мама! Она, что ли, нестрашная – тюрьма?
– Ну, хватит! – рассердилась мама. – Я ведь сказала, что тебе рано об этом думать! Думай о чем-нибудь другом! Я этих слов даже не хочу слышать!
Сережа посмотрел на ее нахмуренные брови и перестал спрашивать. Он пошел в кухню, набрал ковшом воды из ведра, налил в стакан и попробовал выпить сразу, одним глотком; но как ни запрокидывал голову и ни разевал рот – не получалось, только облился весь. Даже сзади за воротник залилось и текло по спине.
Сережа скрыл, что у него мокрая рубашка, а то бы они подняли свой шум и стали его переодевать и ругать. А к тому часу, как спать ложиться, рубашка высохла.
…Взрослые думали, что он уже спит, и громко разговаривали в столовой.
– Он ведь чего хочет, – сказал Коростелев, – ему нужно либо «да», либо «нет». А если посередке – он не понимает.
– Я сбежал, – сказал Лукьяныч. – Не сумел ответить.
– У каждого возраста свои трудности, – сказала мама, – и не на каждый вопрос надо отвечать ребенку. Зачем обсуждать с ним то, что недоступно его пониманию? Что это даст? Только замутит его сознание и вызовет мысли, к которым он совершенно не подготовлен. Ему достаточно знать, что этот человек совершил проступок и наказан. Очень вас прошу – не разговаривайте вы с ним на эти темы!
– Разве это мы разговариваем? – оправдывался Лукьяныч. – Это он разговаривает!
– Коростелев! – позвал Сережа из темной комнаты.
Они замолчали сразу…
– Да? – спросил, войдя, Коростелев.
– Кто такое – работник прилавка?
– Ты-ы! – сказал Коростелев. – Ты чего не спишь? Спи сейчас же! – Но Сережины блестящие глаза были выжидательно и открыто обращены к нему из полумрака, и наскоро, шепотом (чтобы мама не услышала и не рассердилась) Коростелев ответил на вопрос…
Неприкаянность
Опять привязались болезни. Без всякой на этот раз причины была ангина. Потом доктор сказал: «Желёзки». И придумал новые мучения – рыбий жир и компрессы. И велел измерять температуру.
Мажут тряпку вонючей черной мазью и накладывают тебе на шею. Сверху кладут жесткую колкую бумагу. Сверху вату. Еще сверху наматывают бинт до самых ушей. Так что голова как у гвоздя, вбитого в доску: не повернешь. И так живи.
Спасибо еще, что лежать не заставляют. А когда у Сережи нет температуры, а на улице нет дождя, то можно и гулять. Но такие совпадения бывают редко. Почти всегда есть или дождь, или температура.
Включено радио, но далеко не все, что оно говорит и играет, интересно Сереже.
А взрослые очень ленивые: как попросишь их почитать или рассказать сказку, так они отговариваются, что заняты. Тетя Паша стряпает; руки у нее, правда, заняты, да рот-то свободен; могла бы рассказать сказку. Или мама: когда она в школе, или пеленает Леню, или проверяет тетрадки, это одно; но когда она стоит перед зеркалом и укладывает косы то так, то так, и при этом улыбается, – чем же она занята?
– Почитай мне, – просит Сережа.
– Погоди, Сереженька, – отвечает она. – Я занята.
– А зачем ты их опять распустила? – спрашивает Сережа про косы.
– Хочу причесаться иначе.
– Зачем?
– Мне надо.
– Почему тебе надо?
– Так…
– А почему ты смеешься?
– Так…
– Почему так?
– Ох, Сереженька. Ты