– Так что ж, выходит, ты – пессимист, Валерий?
– А ты? Как о себе мыслишь? Я – реалист, убежденный.
– И я, пожалуй. Однако позволь заметить: хоть меня и раздражает до зубной боли истерия упадничества, но посещает тайная мысль: мы ведь с тобой ничем не лучше записных пустозвонов, коими изобилует наше любезное Отечество. Всяк владеет точным рецептом спасения Родины, и у каждого он – свой. У меня ощущение, что нас и правда неумолимо влечет к катастрофе. Чужим – не сказал бы. Но ты – до мозга костей наш. Скажу. На самом деле я не знаю, что следует предпринять для предотвращения полного краха.
– Эх, Костя, хотел бы я дать точный ответ, только я его не знаю. Одно, как мне думается, сказать можно. Помнишь почившего отца Иоанна, к которому со всей державы за помощью ехали?
– Тот, что из Кронштадта?
– Да. Была у него идея спасения в приближении к невозвратной пагубе.
– И?
– Рецепт ниневитян, искренне раскаявшихся в грехе – изобретать не нужно. Когда бы все россияне хоть единожды встали перед Богом на колени и ударили в грудь – мол, грешен, помилуй! Тотчас российский народ был бы спасен. Государственной верхушке – каяться за гордыню с надменностью, разврат, корысть и предательство в Божием Таинстве помазанного Государя; населению – за зависть и злобу, воровство и пьянство.
– Ну что ж, здравое зерно, пожалуй… Впрочем, нет. Извини, мне трудно принять. Я слишком далек от всего этого.
– Вот в том-то и дело. И так большинство из нас скажет. Оттого-то наш крах и неизбежен. Духовные законы никто не отменял. Они не видны глазу, как незримы токи электричества, но это не отменяет неизбежности их действия.
* * *
Валерий Валерьянович искал забвения: слишком резко все навалилось. Ночные потные кошмары страшных видений: ружейная трескотня, пушечный рокот, взрывающий мозг, покинувшие этот мир товарищи с восковым взглядом, вопящие с распоротым животом, человеческие ошметки в остатках замызганного тряпья; растерзанные горем семьи; вытряхивающее душу одиночество; беспомощность перед ошибками Ставки; потрясение от встречи с беспечной и блудливой столицей; нелады в семье. Не вполне ясно, каким образом так сложилось, что путь его обратился в сторону от Божией помощи. Валерий строго судил безумцев за поведение, в условиях войны приравненное в его глазах к предательству. И, как водится, вслед за осуждением других и сам впал в тот же грех.
Пьяный вдребезги, Шевцов выбрался на ресторанную террасу: звездный дождь роился в глазах растревоженным ульем, впрочем, можно ли доверять органам восприятия, когда и пол под тобой пляшет неукрощенной лошадью?
Представленная ему накануне узкозубая, сивоглазая дама, сосредоточенная всей своей сущностью в глубоком пикантном декольте, вышла следом, запинаясь от кокаинового восторга, и задышала сведенными от желания губами в бритый затылок:
– Лерчик… Не пора ли отдохнуть?
Шевцов развернулся и принялся терзать ее поцелуями. Потом поднял на руки и снес к тарантасу:
– К тебе сейчас… Двигай, милейший.
Наутро выбрался в дремотный дворовый переулок. Удовольствия не было: остались лишь смутные воспоминания и трескучая головная боль. Какое-то неприкаянное, сиротливое состояние.
В этакое непотребство угораздило. Вспомнилась целомудренная Илона. Вот бы ему такую чистую и верную супругу. Что о несбыточном мечтать: его крест всегда с ним. Счастье – не для него.
* * *
Как человека образованного и благонадежного, Бориса Афанасьевича Емельянова, поручика в отставке, бывшего любовника Лерочки Шевцовой, с распростертыми объятиями приняли в Отделение по охранению общественной безопасности департамента полиции Санкт-Петербурга.
Попасть филером в охранку, ведающую политическим сыском, в сущности, и было его настоящей партийной задачей. По замыслу террористов, Борису Афанасьичу следовало выдавать знакомых ему агентов охранки и информаторов, оповещать об облавах, докладывать о запланированных перемещениях жандармской полиции, нацеленных на срыв политических выступлений. К сведениям о внедрении новых агентов он, увы, доступа не имел. Выручало то, что предостаточно информаторов не гнушались получать вознаграждение с обеих сторон.
В феврале 1916-го было совершено покушение на чиновника Российских железных дорог Филимона Александровича Ивашина. Исполнителем приговора террористической организации выступил агент охранки, господин Емельянов. Вполне успешно. Парадоксальным образом, Борису Афанасьевичу объявили благодарность в жандармерии – за личный риск, проявленный при внедрении в подпольную группу эсеров-отзовистов.
Министр внутренних дел господин Хвостов учинил в корпусе жандармерии настоящий допрос:
– Как же ваш агент так вляпался?
– Задание выполнял.
– Что за задание – расстрел чиновника?
– Для верности внедрения. Откажись он, разве бы ему поверили?
– А не слишком ли глубоко он у вас «внедрился»?
– Иначе никак, ваше…ство.
– Смотрите же, комиссию пришлю для расследования.
– Как прикажете, ваше…ство.
Министр развернулся к выходу и явственно услышал, как ему в спину буркнули: «Скоро и тебя сместят». Господин Хвостов поразмыслил и предпочел никак на это не реагировать.
А на очереди в его кресло уже был господин Штюрмер. Министерская чехарда казалась бестолковой шахматной партией на чемпионате абсурда.
Глава 10
Дорогой ратною
Потрепанный и потерявший большую часть батальонов, полк Шевцова в его отсутствие расформировали – нежданный удар. Помимо того, разнеслись вести про взятие крепости Эрзурум и занятие Трапезунда. Шевцов досадливо потирал шею: «Эх, не в Турции я сейчас. Везде не у дел оказался».
Полковник Шевцов подал рапорт на перевод в дивизию, где нес службу Дружной.
Только теперь в армию начали в достаточном количестве поставлять патроны и винтовки, пулеметы и артиллерию, снаряды и мины. Но возникли перебои с продовольствием. Дисциплина падала. Оголодавшие солдаты роптали и дезертировали; армия разваливалась на глазах. Офицеры бранили правительство в целом и министров в частности.
В связи с мобилизацией наиболее трудоспособного, молодого и более старшего мужского населения – в основном из деревень – и реквизицией крестьянских лошадей, посевные площади сокращались, градус недовольства крестьянских жителей катастрофически рос, хлеба сдавали все меньше, цены на продовольствие неуклонно повышались. Закончилось все введением в 31 губернии продразверстки на нужды городов и армии, как раз в сезон сбора урожая 1916-го. Это было невиданным посягательством на крестьянскую частную собственность. Волнения в деревнях вспыхнули с новой силой. И все это на фоне увеличения доходов российской буржуазии, наживавшейся на военных заказах для армии и дравших втридорога.
* * *
Шевцова – многими пересылками – догнало письмо Варвары Чернышовой. Полное тоски по нему и признательности Богу за сам факт существования Валерия Валерьяновича.
– Берегись же, чтобы юная нимфа окончательно не прельстилась тобою, бравый вояка, – подтрунивал Дружной, услышав историю Вари.
– Что за чепуху ты несешь. Право, напрасно я тебе