Второстепенность же значения, которое имели особенности русской ментальности и нехватка у государства средств, устанавливается при сравнении «предрепрессионной» РККА с русской армией кануна Первой мировой войны (то есть с русской армией мирного времени в период, хронологически наиболее близкий к 1935–1937 гг.). Та точно так же страдала от недостаточного финансирования и вызванного этим отрыва личного состава от боевой подготовки на хозяйственные работы и несение караульной службы. Обучение командного состава тактике отличалось едва ли не большей теоретичностью, чем в «предрепрессионной» РККА; встречалась (правда, в гораздо меньшей степени) и халатность в осуществлении боевой подготовки и поддержании дисциплины. Но при всем том боевая выучка одиночного бойца и подразделений в русской армии кануна Первой мировой была не близкой к неудовлетворительной (как в «предрепрессионной» РККА), а хорошей или отличной; офицеры этой армии в своих первых боях также действовали грамотнее, чем командиры «предрепрессионной» РККА. Дело в том, что, в отличие от «дорепрессионного» советского комсостава, офицерство русской армии конца XIX – начала ХХ вв.:
– отличалось цельностью сознания – ощущая себя солдатами и никем больше —
– и опиралось в своей деятельности по обучению и воспитанию войск не на утопические идеи, а на знание человеческой природы.
Эти два обстоятельства помогали офицерству преодолевать природное отвращение русских к методизму и рутине, дисциплинировать себя и, не жалея усилий, используя и принуждение и муштру, готовить и свою будущую смену (юнкеров) и главных учителей рядового состава (унтер-офицеров) в атмосфере строжайшей дисциплины и жесткой требовательности к знанию службы. А подготовленные таким образом унтер-офицеры точно в такой же атмосфере готовили потом рядовой состав. Эти-то строжайшая дисциплина и жесткая требовательность к знанию службы и обеспечивали (в сочетании с так и не освоенной в РККА эффективной методикой обучения одиночного бойца) хорошую или отличную выучку одиночного бойца и подразделений.
А несравненно более высокий, чем у «рабоче-крестьянских кадров», общеобразовательный уровень русского офицерства кануна Первой мировой обеспечивал хорошую тактическую грамотность командного состава русской армии.
Нетрудно заметить, что практически всего этого —
– и цельности сознания командного состава, его чисто солдатского духа,
– и опоры на знание человеческой природы в дисциплинарной практике,
– и поддерживаемой благодаря этим двум обстоятельствам строжайшей дисциплины,
– и достаточно высокого общеобразовательного уровня командного состава —
практически всего, что помогало нейтрализовать последствия недофинансирования и мешавшие боевой подготовке особенности русской ментальности, «предрепрессионная» РККА не имела именно из-за начатого в 1917 г. большевистского эксперимента. Не ясны пока лишь причины отказа руководства советских военно-учебных заведений 20-х гг. от инструкторско-методической подготовки будущих командиров – отказа, последствия которого ощущались даже после того, как в 1931–1932 гг. эту подготовку вновь начали осуществлять (должного внимания ей по привычке не уделяли) и который сказывался поэтому на выучке одиночного бойца РККА до самого начала массовых репрессий.
Репрессии 1937–1938 гг. – как якобы ухудшившие качество командного состава и, соответственно, уровень боевой выучки войск – традиционно считают важнейшей причиной разгрома Красной Армии в 1941 г. (а также малой эффективности действий советских войск в боях на Хасане в 1938 г. и в войне с Финляндией 1939–1940 гг.). Однако осуществленное в нашей монографии 2011 года9 сравнение боевой выучки «предрепрессионной» РККА и Красной Армии второй половины 1937 – начала 1941 г. показало, что боевую выучку Красной Армии репрессии не ухудшили.
Это и неудивительно, так как (опять-таки вопреки традиционным представлениям) удельный вес лиц с полноценным военным образованием в комначсоставе РККА после репрессий практически не уменьшился. Если на 1 января 1941 г. в сухопутных войсках Красной Армии не окончили военную школу/училище или вообще не имели военного образования 46,4 % комначсостава, то на 4 октября 1936 г., в сухопутных войсках одной из трех главных стратегических группировок РККА – КВО – примерно 45 % (примерно 38 % комсостава и 49 % начсостава)10. Ошибочен и тезис, согласно которому, репрессии подкосили армию тем, что привели к «недостаточной подготовленности старшего и особенно высшего звена» комсостава11. Если накануне репрессий высшее военное образование имело 29 % высших командиров, то в 1938 г. – 38 %, а в 1941-м – 52 %; среди высших командиров, пришедших на смену арестованным с 1 мая 1937 г. по 15 апреля 1938 г., лиц с высшим военным образованием было на 45 % больше, чем среди их предшественников12. Утверждение о снижении после 1937 г. качества академического образования из-за ослабления требовательности преподавателей и из-за того, что «в академии хлынул поток людей, совершенно не созревших из-за их крайне малого общеобразовательного уровня»13, тоже ложно. Как мы видели, этот поток хлынул в академии еще в 20-е гг. (и с тех пор не прекращался); то, что преподаватели завышают оценки и что «вылететь» из академии «за непригодность крайне трудно», тоже отмечалось и до 1937-го (да иначе почти никто из малограмотных слушателей получить диплом и не смог бы…). Не уменьшился или практически не уменьшился (см. ниже) и удельный вес комначсостава с полноценным общим образованием.
Нам могут указать на известную оценку, сделанную весной 1941 г. германским военным атташе в СССР Э. Кестрингом (который еще в 1931–1933 гг. был неофициальным представителем рейхсвера в Москве): «Русский офицерский корпус исключительно плох (производит жалкое впечатление), гораздо хуже, чем в 1933 г.»14. Однако ценность мнения Кестринга ничтожна: его «суждения о Красной Армии были основаны почти исключительно на собственных наблюдениях и результатах изучения им советской печати»15. Нужно ли объяснять, что печать тоталитарного государства не могла объективно и подробно освещать проблемы своей армии? А «собственные наблюдения» Кестринга могли характеризовать только узкий круг столичного высшего комсостава – в котором иностранцу только и позволяли вращаться. Этот узкий круг – лишившийся в результате репрессий бывшего гвардейского капитана М.Н. Тухачевского, бывших подполковников А.И. Егорова и А.И. Корка, бывших штабс-капитанов А.И. Седякина и Е.С. Казанского и ряда других интеллигентных командиров – в 1941-м действительно мог производить худшее впечатление, чем в 1933-м. Но между М.Н. Тухачевским, И.Э. Якиром, И.П. Уборевичем и другими выдающимися деятелями «предрепрессионной» РККА, с одной стороны, и теми, кто должен был воплощать в жизнь их идеи и разработки – массой «рабоче-крестьянских» командиров подразделений, частей и даже соединений, – с другой, лежала пропасть.
Преувеличением является и общепринятое мнение о моральном разложении армии арестами комначсостава, о вызванном таким подрывом авторитета командиров и начальников падении дисциплины. (Армия, указывал, например, в 1965 или 1966 г. Г.К. Жуков, «была еще и разложена этими событиями. Наблюдалось страшное падение дисциплины, дело доходило до самовольных отлучек, до дезертирства. Многие командиры чувствовали себя растерянными, неспособными навести порядок»16). Говорить о преувеличении нам позволяет не только тот факт, что боевая выучка армии не ухудшилась (это не могло бы иметь место, если бы