Папа, пойди к Костырикам. Поговори с его отцом. Пойди к самым главным военным начальникам. Прошу тебя. Я люблю тебя.
1) Здесь я устраиваюсь на работу и твой хлеб есть не стану.
2) Не огорчайся: учиться я буду. Но не ради того, чтобы отовариться высшим образованием. Просто хочу, и все.
В общем – не унывай, все в порядке. В Санамюндэ, по-моему, мирово! У моря я, правда, еще не была, но сейчас закончу письмо и подамся в ту сторону, посмотреть маяк. Здесь хорошо. Местные ребята, куда бы ни уезжали, всегда возвращаются на Санамюндэ.
Пишу и вижу, как ты приходишь домой поздно вечером, как ты хлебаешь суп, – лицо у тебя как будто припудренное. (Это от известки – да, папа?) Папа —! Вот и все. Ты мне лично ответишь за Сашу.
Никому не показывай это письмо. Целую и остаюсь
Кира.
Пиши до востребования».
– Примите, пожалуйста, заказное письмо.
– Одна минуту… Вот… Вам – посылочка. Распишитесь.
Кире протягивают обшитый шелком спичечный коробок.
На подушке из ваты дремлет серебряное кольцо с голубым камнем. Тут же крошечная записка.
«Родная моя любимая девочка! Посылаю тебе колечко. Бирюза – это камень завоевателей. В старые времена воины пришивали бирюзу к своим седлам. Будь сильной, будь мужественной.
Твой любящий друг
Валентина Ржевская».
Осечка
Вспыхивали окна домов, мимо которых ехал автобус. Их свет осторожно вплывал в темноту вечера. В каждом доме зажигалось только одно окно. Хозяева экономили деньги и электроэнергию.
Кира уже успела узнать, что здесь на окнах бывают шторки, присланные из Швеции, ей уже рассказали, что в каждом особняке есть погреб, а в погребе – пиво (Санамюндское, очень пьяное). Она уже знала, что по ночам никто на окраинах острова не запирает своих домов…
Автобус едет по широкой шоссейной дороге.
Дремлет лес. Спят зайцы.
Интересно, а может ли кто-нибудь оскорбить зайца? А медведя? А белку? Их можно убить. Поранить. Не дать им есть… Ну а если их оскорбить?
Деревья, стоящие на опушке – по обе стороны асфальтированного шоссе – мерцают бело и коротко. Загорятся – и снова ночь, ночь… До следующего автобуса.
Пахнет морем.
Море!.. Кира помнит: в Артеке – рыжий песок, упругий и зубчатый, принявший форму волн… «Ночью я просыпалась и думала: «К морю!»… И вот – я в море! Плыву, как лягушка, размеренными движениями, чтобы не задохнуться от счастья. Синее море, пустыннее мэре, широкое море…»
– Конечная остановка! – объявляет кондукторша.
Автобус вздрагивает и останавливается.
Перед Кирой – пирс – место прибытия морских судов. Мостки, покрытые соляной пылью…
А море? Неужто эти вздыбившиеся бугры и есть волны?!
Меж оледеневших вод сверкают узкие полосы – а над ними стеклянные перекаты. Вмерзнув в лед, стоят у причала баржи. Они тихо раскачиваются… Над Кириной головой гуляет студеная свежесть морского ветра. Ветер дует в затылок, вытягивает кончики старого шарфа и тащит его вперед, вперед – туда, к берегам Швеции…
На пирсе стоит сутулый подросток в темном пальто и отцовской шапке, надвинутой до бровей. Не девчонка, а запятая на белой странице снега.
Маяк… Он уставился на нее огромным зеленым глазом!.. Над маяком, над Кирой, над студеным дыханием моря – властным, скрытым, печальным, глухим и страшным – большое небо, уже начавшее темнеть. В небе гуляют ветры. «Угу-гу!» – поет зюйд-вест у нее на зубах. «Угу-гу», – улюлюкает норд, вздымая поземок. «Угу-гу», – отвечает Кира, придерживая руками в Жанниных варежках отцовскую шапку.
– Гражданка, что вы тут делаете? Пройдемте. Без разговорчиков. Предъявите-ка документ!
– Чего орешь? Я, кажется, не глухая.
– Прекратим разговорчики. И попрошу не тыкать: я на посту.
Здравствуй, море! По твоим поэтическим берегам ведут прибывшую из Москвы Киру. На плече у солдата винтовка.
…Оконные стекла той будки, куда приводят московскую девушку, золотятся испариной. Сияет навстречу Кире яркая пасть времянки.
– Вот, – говорит Кира, – Пожалуйста… Паспорт, пропуск, школьный диплом,
– Вы что ж, приезжая? Из Москвы? – нахмурившись, спрашивает конвоир.
– Нет: француженка. Из Парижа! Отдай, же ву при, мой пропуск, я рассеянная, еще, чего доброго, потеряю… Привет, ребята! Дайте-ка закурить.
– Скажи, ты, делом, не чокнутая?
– Товарищ старшина! Пусть он извинится… Он меня обозвал чокнутой.
– Ну и что?
– А то, что он на посту! Он обязан соблюдать вежливость.
– Иванов, извинись. Скорей. И пусть она сматывается.
В караульную будку заглядывает офицер.
– В чем дело?.. Вы что?! Караульное помещение превратили в теплушку?
– Я проверял документы гражданки, – вытянувшись, рапортует солдат. – Ока стояла на пирсе… Докладываю: документы в порядке. Сержант Сердюк.
– Ребята, – говорит Кира, – я приехала к солдату Костырику… Может, вы его знаете? Севка… Севка Костырик.
– Да нет… Не знаем…
– Мальчики! Как мне его найти?
– Обратитесь к начальству, гражданским можно и без доклада.
– Ни за что! Не пойду. Не буду я унижаться. Мы говорим на разных языках.
– Чудачка, да какое же тут унижение?.. А кем вы ему приходитесь? Сестрой, что ли?
– Эх вы, горе, а не детективы. Вы же только что смотрели мой паспорт… Я – Зиновьева, не Костырик, значит я не сестра… Я его сударушка.
– Ой лопну, ой здорова врать! Ты ж малолетняя.
– Ребята, тише… Сейчас явится офицер, и он будет прав.
– …Ну знаете ли… Вы просто безграмотные, в моем паспорте ясно сказано – ровно семнадцать лет.
– Спектакль, ну прямо спектакль!.. Ты, делом, не киноартистка?
– С первого курса ВГИКа. Ребята ошеломлены.
– Вот что я вам посоветую, – раздумчиво говорит сержант. – По воскресеньям мы ходим в кино. Видели клуб в центре города?.. Так вот: приходите-ка в воскресенье на первый сеанс – просидите все шесть!.. Так, пожалуй, будет самое верное дело.
– Спасибо! Большое спасибо!.. До воскресенья, мальчики.
Задумчиво шагает Кира к автобусу.
«…Это уже было со мной когда-то: и вечер, и этот снег, и орущие рыбаки…»
Одна – в огромном заиндевевшем царстве… Одна, одна!..
Все тесней и тесней обступает Киру остров с домами, в которых не закрывают на ночь дверей; с черепичными крышами, с трубами, из которых валит дымок…
Время пройдет, и, быть может, память об этих крышах, серых дымках и ветряных мельницах ей покажется