— Как же вы определили бы главную цель создания «Лонго мая»?
— Как молодежную структуру, которая противится процессам транснационализирующейся капиталистической экономики, милитаризации индустрии и общества. Вот так примерно…
Роллан Перро, не считая разве только крестьянина Пьера Пеллегрена, старше всех других членов кооператива. В алжирскую войну он оказался среди бунтарей, поднявших 404-й воздушно-десантный полк против ОАС. Подлежал расстрелу, 16 месяцев просидел в «одиночке»… Еще не скоро этот много повидавший человек встретит своих молодых друзей, представлявших уже новое, послевоенное поколение Европы. На конгрессе в Уаньи, в Бельгии, — было самое начало 70-х — они порешат:
«Чрезмерная городская и индустриальная концентрация на побережьях и равнинах Европы подвергается интенсивной „латифундизации“, при этом огромные пространства все больше начинают походить на „пустые витрины“. Такова первая стадия процесса, ведущего Европу, которую выжимают, будто половую тряпку, к статусу „третьего мира“…»
Вот почему они вернулись в горы, к «пустой витрине» земли. Купили старые тракторы и комбайны, починили их, кое-как приспособив работать на склонах. Связались с разными агроцентрами, подобрали самые подходящие для гор культуры и семена. Едва встав на ноги, открыли новые кооперативы-филиалы: в Австрии, в Швейцарии, еще один во Франции, наконец, в Коста-Рике — для беженцев из Никарагуа, тогда объятой пламенем гражданской войны…
Воспетый еще поэтами-трубадурами, Южный Прованс, кажется, в самом облике сохраняет символику плодородия и разрухи, плуга и меча. В этом разгоряченном мареве тишина и мерность пространства таковы, что недолго и потерять ощущение времени. Пахнет полынью, сеном, густо настоянным духом недалекого жилья и яблоневых садов. Если еще глаз различит вдали шагающую человеческую фигурку, вполне может пригрезиться, что то спешит скиталец-трубадур с котомкой яблок и стихов — уж не двенадцатый ли век на дворе? Или все же двадцатый? Или какой-нибудь промеж них?
Роллан Перро родился в городке Сен-Реми-де-Прованс, который слывет яблоневой столицей этого края.
Здесь он и назначил мне однажды встречу — «в кафе около церкви».
Он привел меня к какому-то мрачному дому в центре городка. Теперь тут «музей Мишеля Нострадамуса» (1503–1566), средневекового пророка, оставившего около 5 тысяч зарифмованных, написанных на дикой смеси старофранцузского с латынью строк. Время от времени во Франции возникает «бум Нострадамуса». В 1981 году некий аптекарь Жан-Шарль де Фонбрюн издал книгу расшифровок Нострадамусовых стихов. Она разошлась тиражом почти в миллион экземпляров. Возникли повсюду кружки и комитеты, обсуждавшие книгу, из которой следовало, что через два года начнется война. Под руководством полковника Мишеля Гардера Центр по изучению стратегических вопросов в Париже спешно обработал Нострадамусовы пророчества и фонбрюновские расшифровки на компьютере и опубликовал извлеченный из них «сценарий третьей мировой войны» в журнале «Пари-Матч», который и задавал тон в этой кампании страхов и ужасов. Военные специалисты Центра внесли поправку — война начнется не обязательно в 1983 году, как считал Фонбрюн, а где-то между 1981-м и 1987-м. «Кремль развернет гигантское наступление клещами на двух военных театрах: один — Европа, другой — Юг: Персидский залив, Ближний Восток, Африка… На европейском театре СССР введет в сражение огромные наземные и воздушные силы — приблизительно 120 танковых и механизированных дивизий, три тысячи единиц тактической авиации с атомными бомбами…»
— Сколько помню себя, еще со школы мы смеялись над стишками Нострадамуса. В этом городе не найдешь никого, кто бы понимал его мирлитоны. Мирлитоны? Это значит… скверные стишки.
Он вдруг хлопнул себя по лбу и сказал: «Боже мой!» Обвел глазами, полными изумления, всех нас, сидевших за столиком кафе. «Как же я забыть это мог… Едем! Немедленно едем! Я вам что-то покажу!»
Мы ездили весь день: побывали на мельнице Альфонса Доде; в замке Черного пирата, еще во времена трубадуров державшего весь этот край в повиновении и страхе; завернули к домику Винсента Ван-Гога — здесь, в Провансе, он открывал пленэр; проехали мимо фермы, где вырос Роллан и куда по смерти деда пришли другие люди; а он все увлекал нас куда-то дальше, дальше. Углубились наконец в лес, вышли из машин. Он все не говорил, в чем дело, мы перешептывались за его спиной, полагая, что он ведет нас не иначе к Нострадамусу. Но вот Роллан нашел то, что искал. Он был сильно взволнован. Перед нами лежала поросшая кустарником и дикими прованскими травами, не знавшая плуга земля.
— Вот она… — сказал Роллан. — Еще в 1952 году один из друзей моего деда, антифашист Джулио Бартелли, оставил мне дарственную на эту землю. Где-то у меня и бумаги должны быть. Как же я про это забыл?
Ну, скажу я вам, не порадовался бы я на его месте! «Землевладелец! Латифундист!» Это были еще самые мягкие из тех шуточек, которыми вечером донимал его «Лонго май». Тут же, конечно, порешили, что Роллан должен разыскать дарственную и приобщить свой частный пятачок к кооперативу. Поскольку Нострадамус, однако, в тот день не сходил с языка, взяли карту «третьей мировой войны», опубликованную в книге Фонбрюна и подправленную генералами из Центра стратегических исследований. Увы! — и нечаянно прирезанный к кооперативу земельный участок оказался в самом пекле войны. Нигде в Провансе не оставалось надежного убежища. Не только всему живому суждено было исчезнуть с лица земли, но даже мертвому дому-музею средневекового пророка…
— А знаете, — сказал Вилли Штельцхаммер, австриец, один из учредителей «Лонго мая», верный ему с первых дней, — вы же нам целый сюжет привезли! Буду писать пьесу!..
Когда «Лонго май» кончает сельскохозяйственный сезон, его старенький автобус, груженный концертным реквизитом, домашней утварью, полный детей, пускается в многомесячные европейские вояжи. Вилли за лето успевает написать, как минимум, пьесу и несколько новых песен. Играющий на всех инструментах Николас Буш перекладывает слова на музыку, концертная группа разучивает их, и начинается европейское турне: Австрия, ФРГ, Швейцария, Франция… Постановки эти остро антифашистские и антиимпериалистические.
А Вилли слово свое сдержал: он написал музыкальную пьесу «Солалуна». Впервые лонгомаевцы рискнули снять в Париже театральное помещение. Здесь-то, в театре «Гэте Монпарнас», я и узнал развязку сюжета, родившегося у меня на глазах. «Солалуну» играли и пели кроме