«Гитлер объясняет в „Майн кампф“, что он не собирается, на манер Великобритании или Франции, расширять жизненное пространство за счет заморских территорий: „Единственная надежда, с которой связана успешная для Германии территориальная политика, сводится к захвату новых земель непосредственно в Европе“. Иными словами, на пространствах восточных стран. В том самом направлении, куда ходили еще тевтонские рыцари. Это была целая программа уничтожения цивилизованных государств на востоке Европы…
Гитлер просчитался. Он не учел, что именно „вторая Европа“ с незапамятных времен была героическим бастионом, спасавшим Запад от нашествий…»
«…Прежде всего следовало бы нам разобраться в том, где начинается и где кончается западная семья. Эрнст Ренан (французский писатель и философ XIX века. — А. С.), как и многие другие авторы, считал, что „человеческая группа, на которую мы, французы, похожи более всего и которая нас понимает лучше всех, это славяне“. И уж если рассуждать о защите Запада, то кто же в первую очередь и защищал нас много раз?»
«…Да, Европу нужно строить. Но строить — это не значит одну половину континента восстановить против другой. Это снова завело бы нас в трясину, откуда нет выхода, в столь знакомую ситуацию коалиций. Европа должна быть европейской. Следовательно, нельзя допустить, чтобы наш суверенитет зависел от посторонней, находящейся вне континента силы. Это могло бы скомпрометировать успех разрядки и кооперации между 600 миллионами людей, которые живут на просторах от Атлантики до Урала».
— Ялта и Хельсинки, по вашей книге, предстают вершинными часами, которые пережила Европа на последнем отрезке своей истории, единственными эффективными гарантиями мира на континенте. Скажите, вы сознавали значение Крымской конференции трех союзных держав и в момент окончания войны?
— Не до конца. Скажу честно: всю важность ее решений я постиг только с годами. В Ялте были зафиксированы послевоенные реальности в Европе, ее современный облик, ее территориально-политическая карта. И если кому-то захотелось бы сломать равновесие сил в Европе, подорвать политическое сотрудничество стран с противоположными политическими системами — это было бы опаснейшей политической авантюрой. И только ли политической? Чтобы оценить все ее безрассудство, следует видеть, что параллельно подрываются и основы военного равновесия сил. Необузданная гонка вооружений поднимается сегодня уже на космическую высоту. Отказ от принципов, выработанных союзными державами накануне победы над фашизмом, означал бы, что Европа снова может стать ареной войны…
Со смотровой площадки Национальной Ассамблеи открывался чудный вид на все четыре стороны Парижа. Заплетенный серебристой ленточкой Сены, с изящной заколкой Эйфелевой башни, этот город был прекрасен. Я впервые видел его отсюда. Пьер Годфруа, полагаю, уже тысячи раз. Но в эту минуту мы подумали об одном и том же. Он закончил:
— Я видел столько смертей, столько разрушенных городов на той войне… И упаси нас бог от новой, ведь ничего же не останется: ни холмиков, ни руин.
12. Сто крылатых послов
— …Вы же знаете, — вдруг отклонился Пьер Пуйяд от темы, — есть только одно золото на свете, золото человеческого общения.
— Сент-Экзюпери?
— Да. У него, правда, чуть по-другому: роскошь человеческого общения… Думаете, случайно эти слова написал летчик? Даже когда ты не один в небе, не один в бою, все равно в самолете ты — один. И если вернешься на землю, выйдешь из переделки живым, то встреча с друзьями… словом, другого золота на свете нет.
Разговор наш уже принял этот неожиданный поворот:
— Скажите, генерал, а Сент-Экзюпери никогда не просился в «Нормандию»? Ведь сколько людей к вам рвалось… К тому же вы и сами поехали во Францию за пополнением.
— Да, но я поехал в декабре сорок четвертого, а Сент-Экзюпери в июле погиб. Точней, пропал без вести. У летчиков это всегда различается, потому что «пропал без вести» еще дает надежду на возвращение. Но Сент-Экзюпери больше не вернулся. Мечтал ли он про «Нормандию»? Уверенно не скажу. Ведь он был летчик авиаразведки, а «Нормандии» требовались истребители. Кроме того, когда война началась, ему было сорок лет. Поздно уже было в истребительную авиацию, мы с Жан-Луи Тюляном и то были почти «дедушками» полка: ведь когда попали в Россию, обоим было уже за тридцать…
Пьер Пуйяд и советские механики Сергей Николаи и Михаил Астахов у Як-9
— Вы знали Сент-Экзюпери лично?
— Да. Оказаться с нами в России было бы вполне в логике его характера, не будь тех помех, о которых я сказал. Но была и еще одна, сложнее всех других. От нас потребовалось прежде всего мужество выбора. Война застала кого в метрополии, кого в дальних колониях, а кого, как меня, тут же после мира с Гитлером послали в Индокитай. Но где бы ты ни находился, решить прежде всего надо было этот вопрос: с какой ты Францией? С Францией Петена и Виши? Или с «Францией Сражающейся», Францией Сопротивления? Учтите, что и выбор этот перед нами далеко не сразу встал с такой ясностью. В стране царил хаос, а в душах смятение. Вы думаете, так уж много людей 18 июня услышали призыв де Голля «Франция проиграла сражение, но не проиграла войну»? Один француз из тысячи, страна ведь была уже оккупирована… Это известная статистика. Я, например, потратил добрых полтора года, пока принял решение и добрался в Лондон, к де Голлю.
В сентябре 1979 года лишилась «Нормандия — Неман» своего боевого командира Пьера Пуйяда. Вдобавок к «перевесу наград», которыми увенчали его и его полковых спутников два правительства в декабре 1944 года, Пуйяд стал перед смертью лауреатом международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами». Ее справедливо приравнять к самым дорогим боевым наградам полка. Он навсегда остался верен союзу Франции и СССР, много работал для этого в обществе дружбы наших стран.
Наш случайно «отклонившийся» разговор послужил мне как бы ключом к «нормандиане». Миссия полка была военной, это прежде всего. Она в этом смысле была частью Сопротивления, вернувшего народу Франции уважение и достоинство. Она оказалась и дипломатической