Связь эту, случалось, разрывало повелительное пение труб или барабанная дробь. Тогда сходил крестьянин с круга и, переобутый, переодетый, пронумерованный, от зари до зари шагал, куда скажут-прикажут. Не смейтесь над солдатом, что так плохо печатает шаг, так неумело тянет носок, так неуклюже машет руками в строю, — разве знаете вы, а может, он и есть лучший на всю армию солдат? Ведь наступает час, когда слитность с землей ценится больше вытянутого носка. Вот тут-то хлебопашца-солдата никакая сила и не сковырнет с земли. Любая пядь отечества для него что собственное поле, которое ему назначено и возделывать и защищать.
Не успел Пьер оглянуться, как уже и его сорвало с векового дедовского круга, уже и он — лихо заломленная каскетка, горящий отвагою взгляд — примостился в той же горнице в фамильном фоторяду. Но на самом деле аэродромный механик в армии томился и тосковал, хотя время начиналось героическое. И точно: занялась «странная» война, потом разбушевалась и настоящая. Под Седаном Пьер Годфруа угодил в плен.
Однажды ворота лагеря открылись, он услышал свое имя среди тех, кому велено было идти по домам. Котомку на плечо — и марш! Через много лет книгу о своих мытарствах он начнет так:
«Война кончилась, мы жили только одной мыслью: скорей по домам. Самый глубокий инстинкт подсказывал нам, что наше место теперь там. Перемирие создало вокруг атмосферу невыразимой пустоты. Разруха еще сильней обостряла наше влечение к земле — так, наверно, бродягу зовет дорога… К тому же начинался сенокос, приходилось поторапливаться. Стоило мне закрыть глаза, и я опять видел наши пшеничные, овсяные, ячменные поля, пасущийся в высокой траве скот, крышу фермы на берегу моря, наполовину спрятанную верхушками вязов. О, былая спокойная жизнь…»
Его в любом случае ждало только подобие «былой спокойной жизни». Все поколения Годфруа арендовали чужую землю, выплачивая оброк; теперь им пришлось кормить еще и оккупантов, задумавших превратить Францию в свой огород. Вот зачем отпускали по домам солдат, снявших ружья с плеч, а других заставляли в плену трудиться на рейх. В Нормандии пахло свежескошенным сеном и гарью промчавшейся войны. По ее пыльным дорогам, растекаясь на перекрестках и развилках, тащилась колонна безоружных солдат. Уже близко был дом, как вдруг на плечо Пьера легла рука — он обернулся: патруль.
Колонна продолжала свой марш.
Немец листал документы, вглядывался, морщился.
Колонна исчезла с глаз. Даже котомки, которую он повесил на торчавшую из повозки жердь, с ним больше нет! «Впервые за всю войну я оказался один, впервые меня отделили от товарищей…»
Он тогда и представить себе не мог, что это был поворотный момент всей его жизни.
Военнопленный крестьянин Пьер Годфруа оказался на каторжных работах в Германии и в мае 1942 года бежал. Его свобода — свобода загнанного зайца — продолжалась один день. Вместе с прочими беглецами он был направлен в концлагерь в Раву-Русскую. Само имя страшило безвестностью. Где это? В России? На Украине? В Польше? В щелку вагона перед ним мелькнуло пол-Европы, и уже на месте он узнал, что концлагерь стоял на самом пограничье между Польшей и Украиной.
О, если б у него была карта Европы! Крестьянин из нормандской деревни Лестр постигал политическую географию мира чутьем, опытом и… ногами. Чем дальше его увозили, тем упрямей он возвращался назад. Годфруа совершит еще три побега, ногами измерит еще пять европейских стран, научившись в лагерях и побегах той причудливой смеси слов, на которой объясниться можно, вероятно, только в Карпатах.
«…Мы стали подниматься на гребень. Я еще издали заметил отесанный камень сантиметров сорок высотой, похожий на межевой столб. Подхожу. С моей стороны литера „P“, с другой — „CS“.
— Люсьен, да это пограничный столб!
— Почему ты так думаешь?
— Потому что „P“ — это Польша, а „CS“ — Чехословакия».
Так Пьер Годфруа пришел в ту самую Рутению, в Подкарпатскую Русь, куда с другого конца Европы упрямо добирался мой отец. Между ними была существенная разница: в этой части Европы отец легко изъяснялся на всех языках и наречиях, а Пьер Годфруа был обречен либо молчать, либо прибегать к языку жестов, либо, если угадывал дружеское расположение крестьян, излагать намеченный для себя маршрут так:
— Долина, Станислав, Коломыя, Снятии, Черновцы, далее — де Голль.
— Де Голль! — отвечали ему крестьяне. — Это добре.
В Карпатах стоит межевой столб, куда ездят тысячи туристов. Центр Европы. Она простирается отсюда на равные расстояния на запад и на восток.
Освобожденный Париж с триумфом встречал генерала Шарля де Голля
Лишь с третьей попытки удалось Пьеру Годфруа осуществить намеченный маршрут: он дошел-таки пешком от центра Европы до ее западного побережья, до нормандской деревни Лестр. Через Украину, Польшу, Венгрию, Румынию, Италию, Францию пролег его путь. Из письма: «Часто, вспоминая свою одиссею, я думаю о том, что родина моя — не просто Франция, а вся Европа. Я в равной степени чувствую себя уроженцем Нормандии и уроженцем Карпат, где хлебнул я столько горя и отведал столько гостеприимства и дружбы…»
Кончилась война, он снова взялся за крестьянский труд, но, переполненный впечатлениями, написал книгу воспоминаний. Это толкнуло его к журналистике, а затем к политической карьере. С 1958 года он неизменно избирается депутатом Национальной Ассамблеи Франции от департамента Ла-Манш. Почти 30 лет непрерывного депутатства, особым доверием он пользуется у крестьян. Еще в молодости, с утра до ночи работая на ферме, он учился в школе заочно и самостоятельно овладел тремя языками — английским, греческим, латынью. Война добавила ему отличное знание немецкого, приличную основу украинского, польского, венгерского языков. Однажды из Львова ему прислали приглашение на празднование 25-й годовщины Великой Победы — год, выходит, был 1970-й. Он побывал в местах всех трех концлагерей, откуда бежал: Раве-Русской, Городке и «Шталлаге 328» — львовской цитадели. Встретился с Данилой Дутко, с которым вместе бежал из лагеря в Городке и в семье которого дважды за войну нашел приют. Они молча постояли на кладбище в Раве-Русской. Там, под холмиками, лежали их друзья.
Пьер Годфруа вернулся домой, обложился книгами древними и новейшими, «западными» и «восточными», пытаясь теперь мыслью измерить то, что измерил когда-то