С бьющимся сердцем он войдет в землянку и первое, что увидит, — унты пилота. На лежанке спиной к нему спал человек. Бум еще не знал, кого разбудит: Пинона, Фельдзера, Монье? И ведь невозможно в такую минуту ни решить, ни пожелать, кого бы ты больше хотел разбудить. Вот если бы всех троих… Он тряхнул спавшего, зная, что через секунду радость одного обретения ударит его болью двух потерь.
Тот порывисто сел — и бросился другу на шею.
— Бонжур, бонжур, Обмани-смерть! — в груди Эйхенбаума стеснились и радость и неизъяснимое горе. — Ты жив! Ты все-таки настоящий Обмани-смерть!
Так звали в полку Шарля Монье.
Не раз он пропадал в небе без вести и все же каждый раз подавал о себе на землю весть.
Так ждали вестей от каждого невернувшегося товарища, но не всех отдадут облака назад. Надо долго и терпеливо смотреть в их бегущую по озерной глади череду, чтобы увидеть объятые пламенем крылатые точки, уносимые ввысь, навсегда.
Не будите их, они больше не ведают сна. Часовые сменяются на земле, но никогда не сменяются часовые неба.
Не разбудить уже было Лефевра, уходившего сторожить небо, хотя сотни дружеских рук готовы были изо всех сил тряхнуть его за плечо. Но в тот же самый день облака отдали Франсуа де Жоффра. Он, казалось, расстался с Лефевром на самой границе жизни и смерти, меж небом и землей, — одному было в вечность, другому назад, в тревожные будни земли. Через полтора года старшина Франсуа де Жоффр окажется снова на той же черте. Это будет уже над Балтикой; он всю ночь проведет в ледяной воде, под перекрестным огнем своих и чужих, не зная, чья пуля слепая найдет его голову, — ведь только голова и оставалась над водой, только упрямо думавшая голова. Что спасет ему жизнь? Случайно подвернувшийся обломок, может быть, даже от его самолета, который послужит ему и спасительной опорой, и гребным веслом? Человек-ледышка, он уже ничего не чувствовал, но, за исключением редких минут, когда так близко кружившая смерть увлекала его в забытье, он — размышлял! И эту способность человека даже из самых критических минут жизни вынести не столько воспоминание о жестокой боли, физических страданиях, сколько о том, что прошло перед мысленным взором, в чем был смысл его жизни до этой ночи и чем оправдана будет смерть к утру, Франсуа де Жоффр взволнованно, с истинно писательским и философским даром передаст в книге, которую напишет после войны. Он много раз спросит себя в ту ночь и еще раз вернется к тому же, заканчивая книгу: если все, что мы пережили, забудется, забудут, значит, все это было напрасно…
И тогда какая разница, узнал Лефевр или нет, что в его Нормандии союзники открыли наконец второй фронт?
Забыть — что не знать. Одно и то же.
Напрасны ли были все эти подвиги-будни, обретения и потери, кто станет глядеть в озерную гладь, дожидаясь, пока в веренице облаков мелькнет объятый пламенем, неугасимый, но и несгорающий часовой неба, которому так трудно вернули мир? Вопрос, вслед за де Жоффром, нужно поставить так: неужто забылось? Неужто забыли?
* * *
Кромешную тьму вспороли самолетный гул, нити прожекторов, залпы зениток, тут и там на землю высыпали парашютные конфетти, а с моря к берегу потянулись баркасы и лодчонки. «Потрясающе, а? — сквозь пулеметные тра-та-та крикнул мне в ухо Андриё Дюпон. — Макет в точности воспроизводит бой в английском секторе высадки ночью 6 июня!» Да, в этом музее впечатляло все: и действующие макеты (крошечные корабли, понтоны, боевая техника), и имитация морского прибоя, и разыгранный средствами электроники «настоящий бой», и документальные съемки об открытии второго фронта в Европе. Из широких окон музея видна, будто на ладони, вся бухта Арроманша: там навеки застыли, окаймив ее полукругом, мощные бетонные дебаркадеры, за которыми в ночь высадки прятались корабли союзников. В Нормандии 14 таких музеев. «И знаете, что меня когда-то поразило? — кричит оглохший от „боя“ Дюпон. — Их открыли немедленно после войны. Этот, в Арроманше, принимает туристов с сорок шестого года. Когда у вас в России не успели даже разобрать руин!»
«Типичного француза» непременно зовут Дюпон, и Андриё Дюпон вполне соответствовал бы этому классическому определению, не будь в его судьбе совершенно исключительного эпизода. Пленный французский офицер часто вглядывался сквозь проволочные заграждения в сторону соседнего концлагеря, откуда ему отвечало улыбкой измученное и прекрасное женское лицо. Когда пришло освобождение, он стремглав помчался туда и взял незнакомку за руку. «Вот так мы с ней и обручились». Украинка Зина пошла с ним в его родную Нормандию. «Нас освободили советские солдаты, — говорит Дюпон, — и никогда не следует забывать этого: своим освобождением от фашизма Франция обязана прежде всего Советскому Союзу. Не зря при де Голле невозможно было даже вообразить каких бы то ни было юбилейных торжеств в честь второго фронта, да еще без русских. Кому не известно, что он открылся, когда Советская Армия уже освобождала Западную Европу?»
Приглашенный из Алжира в Лондон срочной телеграммой Уинстона Черчилля, Шарль де Голль узнал об операции «Оверлорд» («Властелин») лишь 4 июня — за два дня до ее начала. Так французское участие в высадке свели к чистой символике: два крейсера, несколько мелких судов, сотня самолетов, крохотные отряды морских десантников и парашютистов. США и Англия открыто продемонстрировали, что рассматривают Францию как страну без правительства и, значит, ее «освобождение» как оккупацию. По «примеру» Италии и здесь полнота власти должна была перейти к Союзной военной администрации оккупированных территорий, — хотя ордонансом от 2 июня Комитет национального освобождения «Сражающейся Франции» уже принял статус Временного правительства Французской республики.
Черчилль изложил де Голлю свой план: Англия готова обсудить с ним проект будущего политического устройства во Франции, но при одном условии: если он немедленно отправится за инструкциями в США. Ответ де Голля полон твердости и достоинства:
— Французское правительство существует. Мне нечего спрашивать на этот счет указаний ни у США, ни тем более у Великобритании.
«Генерал буквально встал на дыбы», — замечает английский премьер в своих мемуарах. Он, впрочем, тоже был тверд:
— Знайте же! Всякий раз, когда мне придется выбирать между Европой и широким проливом, я выберу широкий пролив!
Высадка свершалась через «узкий пролив», через