В конце совещания доклад одобрили, и Эмерик предложил доставить его как можно скорее «контактному лицу высочайшего ранга». Остальные согласились, и тогда Эмерик спросил, можно ли применить «обычный метод», и Вэгстафф кивнул. В протоколе Лавиния сделала пометку: «РВ доставить завтра лондонским поездом».
На этом собрание распустили, свет погасили, комната опустела. Когда последний человек ушел, я услышал, как дверь за ним заперли. Чудесным манером я избежал обнаружения. Но попал в ловушку.
После беглого осмотра комнаты я осознал, что моя единственная надежда — окно. Я повернул кованую ручку, окно со скрипом отворилось вовне. Высунув голову в холодный ночной воздух, я глянул сперва вниз, затем вверх. Толком не вдохновил меня ни тот ни другой вид. Я выглядывал в маленький укромный внутренний дворик. До земли было по крайней мере тридцать футов и никакого очевидного способа спуститься. Путь вверх выглядел чуть проще. Помимо водосточной трубы, расположенной рядом с окном, имелись и довольно крепкие с виду плети плюща и один-два упора для ног, где кирпичи либо выпирали из стены, либо выпали. Перспектива не очень-то манящая, однако выбора у меня не было, и я быстро решил, что чем скорее я за это возьмусь, тем лучше.
Карабканье заняло от силы три или четыре минуты, однако показалось, что гораздо-гораздо дольше. Я старался сосредоточиться на всяком другом, но нет — мог думать лишь о том пассаже из «Титуса Гроана», которого я читал за несколько лет до этого, где мистер Флэй запер Стирпайка в комнате, но ему удалось удрать через окно и взобраться на самые крыши Горменгаста. Помню все эти ужасающие, головокружительные подробности подъема, как ползет он по «качающейся стене», потея, капая кровью, «с мерцающим на лопатках бездонным, замирающим светом»[84]. Но, добравшись до парапета и со сравнительной легкостью перемахнув через него, вспомнил я, наконец оказавшись в безопасности, и его чувство изможденного торжества, когда он достиг вершины замка, — и обнаружил, что чувствую нечто подобное. Конечно, ничего, что можно сравнить с горменгастовой «пустыней каменных плит», простиравшейся на многие акры, которые Стирпайк увидел первым по крайней мере за четыреста лет, там не было. Но в ясном свете февральской половинчатой луны я не только видел черепичные крыши колледжа Святого Стефана, простиравшиеся повсюду вокруг, а также его часовую башню и выразительный островерхий силуэт его часовни, но и почти весь Кембридж. Удивительно скромная группа колледжей, сбившихся вдоль Задворок и расходившихся веером у Рыночной площади, а затем залитый фонарями простор самого города, по большей части мною не исследованного и для меня таинственного: дороги и уличные огни растворяются вдали в туманной, обволакивающей тьме, предполагавшей унылое студеное бытие изгородей там, за нею. Видя все это у своих ног, я вдруг ощутил головокружительное чувство владычества и всесилие — подобно Стирпайку, взиравшему вниз, на замок, со своей олимпийской точки, где «один только голод мешал ему удовлетворенно перегнуться над веющим теплом парапетом и, озирая сотни башен внизу, составить план своего невероятного будущего».
Что ж, я обыкновенно не был склонен к мании величия, а потому долго это не продлилось. Не Стирпайк я. Даже вооруженный новыми сведениями, я нисколько не собирался устраивать кампанию по разоблачению, какая могла б поставить Кембридж на колени, как почти удалось Стирпайку с уничтожением Горменгаста и всех его насельников. Мне покоя не давало настырное личное любопытство, не более того. А потому назавтра я вознамерился выследить Роджера Вэгстаффа в Лондоне и попытаться выяснить место его тайных рандеву, однако прежде хотелось мне лишь найти открытое слуховое окно, нырнуть в него, оказаться целым и невредимым на какой-нибудь лестнице в колледже и как можно скорее вернуться в тепло моей постели.
XII. Тень
В те дни большинство поездов из Кембриджа в Лондон ходило до вокзала Ливерпуль-стрит, а не до Кингз-кросс. Скучное было путешествие, с остановками, среди прочих мест, в Одли-Энде, Бишопз-Стортфорде и Собриджворте, а поскольку я не знал, когда гад Вэгстафф едет, пришлось оказаться на станции к отбытию первого же поезда, отходившего где-то в пять тридцать. Кроме шуток: холодным сырым пятничным утром в середине февраля.
Я провел ледяные полтора часа, сидя на платформе возле станционного кафе, снизошедшего до открытия в семь ноль-ноль. После этого я мог ждать хотя бы в тепле и уюте. Я претерпел четыре чашки кофе и пару сэндвичей с беконом, но затем малая нужда сделалась нестерпимой.
Было уже почти девять, я возвращался из туалета в кафе и увидел того, кто смотрелся смутно знакомо и стоял на платформе в нескольких ярдах от меня. Молодая женщина, стриженная коротко-сбоку-коротко-сзади, при ней была сумка, в которой я, среди прочего, углядел большой манильский конверт. Несколько мгновений понадобилось мне, чтобы совместить внешность с именем, но вот оно наконец: ну разумеется, это Ребекка, предмет невостребованной влюбленности старины Томми Коупа давностью в несколько месяцев. Он написал ей то ужасное стихотворение: «Коль „мета“ стих объела, как волчица, нет форы мне от „меты“ никакой». Те убийственные строки нипочем не забыть. Впрочем, казалось, меня Ребекка позабыла, хотя Крис еще тогда, на втором курсе, представил нас друг дружке перед дебатами в Кембриджском союзе. Она пренебрегла моим приветственным кивком и подчеркнуто отвернула лицо в другую от меня сторону. Ну и пожалуйста. Беседовать с ней я был не очень-то расположен. Хватало и того, что я наткнулся на кого-то, кто меня знал, а я собирался действовать скрытно. Когда подтянулся к платформе ближайший поезд до Ливерпуль-стрит, Ребекка вошла в него, я же зашел в кафе и продолжил наблюдение.
Я уже заказал было свою пятую чашку кофе, и тут меня посетила мысль. Забыл я, совершенно забыл, что фамилия ее была Вуд. Ну конечно! С чего я так уверенно взял, что она не могла быть теми «РВ», которые Лавиния записала в протоколе? В конце концов, они с Вэгстаффом на тех дебатах были не разлей вода: она сидела рядом с ним, пока он говорил, и все время подавала ему бумажки с цифрами. И что там за