В романе Кокерилл пересказывает всю историю в беспощадных подробностях. Это болезненная и трогательная попытка изжить семейную травму, отравившую ему детские и юношеские годы. Впрочем, такой привлекательной Эмерику и его приверженцам книга эта показалась своей мощью консервативной аллегории. Отец (ему было придано другое имя) — воплощение традиции, преемственности, семьи, Церкви. Любовница (с действительным именем), которая пишет для «Нового сановника»[74] и сочиняет полемическую статью о сексуальной свободе, олицетворяет собой силы прогресса, современности и потребительства — иначе говоря, то, что сам Кокерилл терпеть не мог. В конце романа ее постигает рок, неожиданный и ужасающий, по причине чего роман считают женоненавистническим.
Как раз из этой странной горестной книги Кокерилл и читал нам в покоях Эмерика Куттса в тот ноябрьский вечер 1982 года. Но начал он тогда не с изложения самого романа, а с песни, которая его вдохновила.
— «Лорд Рэндалл», — начал он, — традиционная народная песня, судя по всему, родом с границ Англии с Шотландией, примерно XVII века. Она выстроена в форме диалога лорда Рэндалла с его матерью. Рэндалл навещал свою возлюбленную. По возвращении он чувствует у себя «в сердце недуг» и осознаёт, что это возлюбленная его отравила. Ее мотивов мы так и не узнаем. Песня существует во многих вариантах. Тот, который я собираюсь вам зачитать и который позднее будет исполнен, звучит так.
Он отложил книгу, на некоторое время в ней не нуждаясь. Он явно знал текст песни наизусть, и, когда начал его декламировать, настроение в комнате — сводившееся до того мига к скуке или недоуменному безмолвию — преобразилось в нечто более внимательное, более заряженное. Кокерилл сосредоточенно закрыл глаза, голос у него сделался спокойным, размеренным. Ритм стихотворения он задавал умелыми акцентами, выговаривал медленно, с долгими выразительными паузами между строфами.
О, где же ты был, лорд Рэндалл, сын мой?
Где же ты был, пригожий, младой?
Я был у возлюбленной, матерь
Я был у возлюбленной, матерь
Скорей мне стели, в моем сердце недуг
Мне желанен покой.
О, что ж ты отведал, о Рэндалл, сын мой?
Чем кормили тебя, пригожий, младой?
Угрем и ухой, матерь
Угревой ухой, матерь
Скорей мне стели, в моем сердце недуг
Мне желанен покой.
О, был ты отравлен, о Рэндалл, сын мой
Ты был отравлен, пригожий, младой
Твоя то правда, матерь
Твоя то правда, матерь
Скорей мне стели, в моем сердце недуг
Мне желанен покой.
О, матери что же оставишь, сын мой?
Что ей оставишь, пригожий, младой?
Любовь мою, матерь
Хранить тебя, матерь
Скорей мне стели, в моем сердце недуг
Мне желанен покой.
О, что ты оставишь любимой, сын мой?
Что ей оставишь, пригожий, младой?
Адское вервие, вздернуть ее
Адское вервие, вздернуть ее
Скорей мне стели, в моем сердце недуг
Мне желанен покой.
Дочитав, Кокерилл как-то поник и долго ждал, прежде чем сказать что бы то ни было своей публике. А подняв голову, устремил взгляд поверх моря студенческих лиц к дальней стене, и глаза у него блестели чувством.
— Моя мать, — произнес он наконец, — происходит из тех же приграничных шотландских краев. Она приехала на юг Англии вместе со своей семьей в начале 1930-х. Ее отец — мой дед — искал работу, но семью бросать не хотел. А потому они отправились с ним и взяли с собой все, чем владели, включая и память об этой песне. То, как мать пела мне ее, пока я был еще в колыбели, — пела как колыбельную — мое самое раннее воспоминание.
Затем он рассказал о романе и прочитал из него несколько страниц. После чего объявил, что вскоре примет сколько-то вопросов из зала, но прежде, как и было обещано ранее, будет исполнена песня. Тут место за клавикордом (или, вероятно, за клавесином) занял студент-органист Джулиан, и выступила вперед и воцарилась сама Лавиния Куттс. В комнате водворилась тишина предвкушения.
Итак, я целиком признаю, что падок на женскую красоту не меньше любого другого гетеросексуального самца. И никто не может отрицать (ну, потом пыталась отрицать это Джо), что если Лавиния казалась красивой и прежде, когда просто томилась на диване между обожателями, то когда запела ту песню, смотреться она стала просто… изумительно. Другого слова нету. И дело не в ее внешних данных и не в ее наряде, хотя правда то, что поразителен был тот контраст между ее превосходными, художественно разметавшимися черными волосами и ее бледной кожей, переливавшейся в свете ламп, — и он соответствовал моменту. Но нет, то была лишь малая часть целого. Гораздо значимее было ее самообладание, ее уверенность. Хрустальная чистота ее голоса. То, что она, стоя с закрытыми глазами, опустив руки, будто бы забыв о своей публике, но на самом-то деле (я в этом уверен) совершенно памятуя о ней, казалось, наделена энергией, словно бы поместившей ее вне времени и пространства так, что она пела нам оттуда. И что за песня! Что за мелодия! Такая прекрасная, такая жуткая. Слова то задушевны, то зловещи. А когда она дважды спела фразу «Адское вервие, вздернуть ее» из последней строфы, наполняя слова нежностью, коя, казалось, нисколько не пригашает скрытого в ней дикарства, я почувствовал, как весь покрылся мурашками.
Остаток салона у меня в памяти смазан. К стыду своему, вынужден сказать: вопреки тому, что среди всех присутствовавших роман читал, несомненно, я один, наглость меня подвела, и я так и не собрался с духом задать Кокериллу ни единого вопроса из тех, что болтались у меня в голове не один день. В итоге ему пришлось претерпеть лишь