Незадолго до начала дискуссии мы встретились в «Орле» на пару пинт, а после, в семь, двинулись к Союзу — с уймой времени в запасе, чтобы занять хорошие места. Народу в зале уже набралось порядочно. Прямо перед нами продвигался кто-то, с кем Крис был знаком. Видя строго сзади только стриженные коротко бока головы и затылок, я поначалу решил, что это мужчина, но Крис похлопал ее по плечу, она обернулась, и я осознал свою ошибку.
— Привет, Ребекка, — сказал он.
— О, привет, Кристофер. — Она явно была куда менее рада этой встрече, чем он. Тон мне показался холоднее некуда.
— Брайен, это Ребекка Вуд. Ребекка — мой друг Брайен Углен.
Мы обменялись кивками и вялыми рукопожатиями.
— Ребекка учится на английском, — пояснил Крис. — Она дружит с Томми.
— «Дружит» — это малость преувеличение, — сказала она, и температура упала еще на несколько градусов.
— Ты, надо полагать, пришла Майкла поддержать, — продолжил Крис как ни в чем не бывало. — Что-то мне подсказывает, что ему понадобится вся возможная помощь.
Тут Ребекка рассмеялась, и если нужен пример пресловутого «безрадостного смеха», так любимого романистами, лучший вряд ли удастся сыскать.
— Ох батюшки, Кристофер, — произнесла она. — Опять голосуешь за проигрывающую сторону, а?
— В каком смысле?
— В смысле, я болею за Роджера.
— Неужели? Но наверняка же ты не считаешь… уж наверняка же ты не поддерживаешь заявленное предложение?
Ребекка вновь рассмеялась. Теперь уже мы оказались в зале, где она уселась вместе с Вэгстаффом, и мы заметили, что при ней — несколько манильских папок с бумагами.
— В подкрепление наших доводов у нас есть факты и цифры, — сказала она, самодовольно похлопывая по папкам. — Вы взгляните на вашего малого! Боже, будет кровавая баня.
Это правда, вид Майкла уверенности не внушал: речь свою он запечатлел на паре листов линованной блокнотной бумаги и, пока публика занимала места, вполголоса репетировал ее с самим собой. Лицо у него было зеленое, и он трясся от нервозности. Рой Дженкинз еще не явился. Тем временем Роджер Вэгстафф и Генри Уиншоу трепались, будто старые друзья.
Несколько лет спустя в своей великолепной книге «Ящур ящика: Мемуары разочарованного телевизионщика» (которую я рекомендую всем интересующимся прискорбным упадком государственного телевидения в этой стране) ветеран-телепродюсер Алан Бимиш описал Генри Уиншоу в его поздние годы как «одутловатого злобного огрызка… [который] пялился на меня через стол, колотил кулаком и гавкал, будто бешеный пес». С этим мои воспоминания о его выступлении в тот вечер, бесспорно, стыкуются. Он дал зачин слушаниям, разразившись хриплыми упреками в адрес «липовых претендентов на блага, присосавшихся к мамкиной титьке государства», и был вознагражден за свои старания многочисленными взрывами аплодисментов и солидарными воплями. Ближе к концу, когда негодование его набрало неслыханную мощь, шею ему раздуло так, что его крапчатый галстук-бабочка того и гляди, как мне показалось, отлетит прочь. Следом слово предоставили мистеру Дженкинзу, и он за несколько минут убил наповал все, что было в зале живого, умеренной, рациональной, успокаивающей речью, в которой подчеркивались достижения послевоенного лейбористского правительства, но подмочил свои же доводы, уйдя в сторону с рассуждениями о том, что профсоюзы отбились от рук и их надо приструнить. За его вклад в дискуссию ему воздали сдержанными хлопками, после чего встал Роджер Вэгстафф.
Тут отметим, что было нечто комичное в зрелище верещавшего до сипоты Генри Уиншоу, в том, как лицо его делалось все пунцовее, а вены на лбу выпирали так сильно, что казалось, будто у него сейчас приключится аневризма. Он был окаменелостью, динозавром, и на этом основании смеяться над ним было легко. Но к Вэгстаффу это было неприменимо. В его спокойной юной рациональности было нечто холодившее кровь. Язык его оставался безэмоционален, а утверждения подкреплялись убедительной статистикой, по временам взятой из бумаг, которые подавала ему Ребекка Вуд, выступавшая в роли своего рода неофициальной помощницы. Костюм на Вэгстаффе сидел уж так ловко, стрижка была уж такая четкая, тон уж такой вкрадчивый и разумный, что легко ускользала то и дело чудовищность того, что́ он предлагает, — а предлагал он, по сути, общество, основанное целиком на принципе выживания наиболее приспособленных.
— Беднейшие среди нас, — рассуждал он, — бедны не просто так. Не потому что злая судьба сдала им паршивые карты, а потому что в свободном обществе — в таком, как в великой нашей стране, — одни и те же возможности доступны каждому, бери не хочу. Следовательно, если вы не берете, сказать мне вам остается лишь два слова: САМИ… ДУРАКИ.
— Вздор! — закричал Крис, не в силах сдержать негодование. Оделен он за это был снисходительной улыбкой Вэгстаффа и фирменной нахмуренностью Ребекки.
Я заметил персону, сидевшую в ряду у них за спиной. Согласно кивавшую. Иногда чуть морщившуюся, когда звучало что-нибудь поразнузданнее, но в целом наблюдавшую происходящее с благосклонным снисходительным одобрением. Профессор Эмерик Куттс. Должен сказать, я был удивлен. Что-то происходило в зале в тот вечер. Давала себя прочувствовать политика нового толка — жестче, злее, лютее той, к какой мы привыкли. Доволен ли был