Яйцо яйцом, но, может быть, кусок хлеба как подарок для девочек в блокаду был бы полезнее? Ну нет – такой вариант я отверг сразу как нетождественный и неторжественный. И все же хотя бы коробку конфет или торт. Я проглотил слюну, представив себе кусок торта такой высоты, что он в рот не лезет, а повернуть боком нельзя – кремовая роза обрушится на пол.
Я лежал на оттоманке, смотрел на печку, и вдруг в голове у меня вихрь пошел: там на печке должно что-то быть! Я не помнил что, но что-то я туда швырял. Я тут же полез на печку. Действительно, там было штук десять абрикосовых косточек из компота, три круглых карамельки в желтых фантиках и хлебные корки, превратившиеся в сухари.
Хрустальное яйцо сверкало, как летняя речка.
Абрикосовые косточки я разбил утюгом и съел. Хлебные корки оставил на завтра. Карамельки положил рядом с яйцом – получилось красиво. Очень красиво.
– Милая студентка Мария, активистка, вы что-то замолчали. Мы вам наскучили, вы больше не хотите нас учить?
– Просто смешно, как вас разбирает, как надобно вам нравиться. Обвесьтесь вашими медалями и двигайтесь. Театр теней существует, покуда тени двигаются. Как только тени остановятся, они уже силуэты.
– Аделаида, а где Мария? – спросил я.
– Наверно, где-то шляется с парнями. А как у вас насчет девиц?
– Аделаида, вы переходите границы!
– Отнюдь…
Девочки были нарядные. Их мама еще наряднее – в узком синем платье с белым воротничком и белой шнуровкой, как на футболке.
Кроме меня, гостей не было. Я пришел поздно: отправляли на фронт машины – как всегда, что-то нужно было срочно доделывать.
– Я тоже только явилась, – сказала Наталья. – Рождались бы люди по большим праздникам – девочки на Первое мая, мальчики на Седьмое ноября, как подарки.
– А близнецы на Новый год! – закричали Аля и Гуля. Они уже сидели за столом, держали в руках ложки, кстати серебряные. На них были банты, как крылья белых бабочек, и кружевные воротнички.
Наталья положила всем на тарелки пшенную кашу. Девочкам побольше, нам только так, для соучастия. Налила им в стаканы кисель.
Я положил перед ними яйцо и две конфеты. Третью конфету я отдал Наталье. Она тут же разрезала ее пополам.
Мы пили чай.
– Ты где это взял? – спросила Наталья, закрутив яйцо, как волчок. От него по стенам и потолку побежали зайчики.
– На Сытном рынке.
Наталья посмотрела на меня исподлобья и вздохнула:
– Что-то из него вылупится?
Девочки закричали, вытащив изо ртов ложки:
– Райская птица! – Они вообще старались не говорить, а кричать.
– Какое-то оно не ко времени, – сказала Наталья. – Такое можно дарить, когда уже все-все есть, даже велосипед. – Она снова закрутила яйцо и смотрела на него очень долго. – Мысли путает. Плакать хочется.
– Мы его спать возьмем, – сказали Аля и Гуля. – Под подушку положим. Нам приснится май.
– В мае было хорошо, – сказала Наталья.
Девочки встали на стулья и звонко прочитали стихотворение:
Ох ты, Гитлер, – фашист,
Бармалей и скотина…
Стихотворение было смешное. Конечно, они сочинили его втроем, в стихотворении было слово «сифилитик». Я спросил девочек, что оно означает, – девочки ответили: «Ненормальный. На всех бросается». Наталья подтвердила: «Вот именно».
После Гитлера-сифилитика, в лад размахивая руками, девочки прочитали громко «Бой Руслана с Черномором».
Потом мы снова пили чай. Наталья дала всем по кусочку пиленого сахара.
– Специально на день рождения оставила.
Потом стало поздно, и меня не пустили домой – после десяти вечера ходить по городу без пропуска не разрешалось.
Наталья постелила мне на полу за столом, чтобы я мог, не стесняясь, раздеться.
Девочки спали вдвоем на диване. Они немного поскакали в ночных рубахах, лохматые, как чертенята, спрятали хрустальное яйцо под подушку и нырнули под одеяло, чтобы быстрее увидеть май.
Наталья погасила свет и чертыхнулась.
– Темно, как в склепе. Не могу в темноте спать. Пусть луна светит и звезды. – Она подняла светомаскировочную штору из плотной синей бумаги – в такую, похоже, заворачивали когда-то сахарные головы. Наверное, на меня повлияли девчонки, и я подумал совсем по-детски: «Теперь в нее заворачивают свет».
Окно, как и все окна в городе, было перекрещено косыми бумажными крестами.
Немец бомбил теперь каждую ночь.
Завыла сирена. Девочки подняли головы, послушали и сказали сонно и безбоязненно:
– Лучше умереть в своей чистой постели, чем подыхать заваленными вонючим кирпичом в вонючем бомбоубежище.
– Спать, – приказала им Наталья.
Девочки послушно уснули.
– Что это за дверь? – спросил я. За столом, где мне постелили, в стене была дверь.
– Теткина комната.
Я знал, что Наталья до замужества жила с теткой, и, когда вышла замуж, тетка отделила ее. Тетка была в Омске – уехала туда еще в июле выбивать жилье для своего завода. Ее завод эвакуировали из Ленинграда одним из первых.
– Нужно ее открыть, – сказал я вдруг осипшим голосом.
– Зачем?
– Жратва… Это ты вся не такая, а хорошая хозяйка обязательно держит дома запас. Не бегать же в магазин всякий раз, когда есть захочешь.
– Боже мой, – прошептала Наталья. – Как это мне в голову не пришло. Она же кулачка, лабазница – у нее коньяк всегда стоял в буфете и ассорти…
– На ключ закрыто или гвоздями?
– С той стороны шкафом заставлено. А с этой я щели бумагой заклеила, чтобы не дуло. Тетка с открытой форточкой живет. Ей всегда жарко – у нее бюст седьмого размера.
Стараясь не шуметь, мы отодрали бумажные полосы. Открыли дверь, она открывалась в Натальину комнату, и налегли на шкаф. Тяжелый, зеркальный, он пошел по намастиченному паркету, глухо урча.
Наталья скользнула в комнату первой.
– Закрывай дверь, чтобы девчонки не вскочили, я свет включу.
– Ты что, здесь светомаскировки нет. – Я втиснулся вслед за Натальей в теткину комнату, большую и светлую, в маленьких комнатах всегда ночью темнее, а большой потолок свет дает – оптика дело темное. «Самое темное дело – свет», – говорил мой брат Коля.
В зеркале я увидел себя – еще ничего. Я сделал мужественное лицо. И вдруг почувствовал жгучий стыд, и не потому, что стоял в трусах, и не потому, что в чужой комнате, которую пришел обобрать, нет, – мне стало ясно, что я тут лишний, и, если уйду, все образуется, все будет правильно. Я попятился было, но Наталья остановила меня за руку.
– Не уходи, мне одной боязно.
– Чего боязно-то?
– Не знаю.
Мебель в комнате была тяжелая, полированная. У окна круглый стол стоял, у противоположной стены – буфет. Кровать деревянная. Диван кожаный, с высокой спинкой. На спинке слоники. Ближе к окну этажерка с патефоном. Даже картины в багетах и ковер над кроватью. Но что меня поразило и как-то погасило мой стыд – винчестер на ковре и кавалерийская шашка.
– Это моего отца оружие. Тетка отцу сестра, – сказала Наталья, угадав направление моего взгляда. – Не туда смотришь. – Она на цыпочках подошла к буфету, открыла нижнюю тяжелую тумбу и стала перед ней на колени. Длинная ночная рубаха с рюшами придавала ее фигуре вид безгрешный и беззащитный.
Буфет был набит крупами, сахаром, макаронами. Там были консервы и постное масло. Даже бутылка водки. Коньяка не было – была малага. Наталья взяла бутылку, боднула меня головой в плечо и воскликнула шепотом:
– Давай тяпнем.
Я замялся, покраснел – она и в темноте заметила.
– Ты что, не любишь?
– Не знаю. Не пробовал.
– Вот те раз. Связался черт с младенцем. – Наталья нашла в ящике буфета штопор, открыла бутылку и налила в хрустальные тонкие рюмки черный густой напиток. От малаги пахло летом, изюмом и, может быть, розой. – За тебя, – сказала она. – Обе твои идеи оказались удачными.
– За девочек, – сказал я.
– Это и есть за них. – Наталья коленом шевельнула дверцу буфета. – Теперь я кум королю, сват министру и дочки мои с приданым. Душа у меня теперь поет, а сама я загорелая блондинка с ногой и бюстом. А на бомбы ихние я чихала.
Радио объявило отбой воздушной тревоги. Сигнала тревоги мы с Натальей не слышали.