– Детей не будет. – В глазах ее загорелся тот же огонь, что горел в глазах ее больной матери. Что-то жгло ее изнутри, какое-то удушающее безумство.
В Берлине, в Моабите, стояли мы в незначительном скверике, грелись на солнце, чего-то ждали. Слух прошел, что Гитлер удрал на подводной лодке то ли в Аргентину, то ли в Бразилию, в глушь. Но ведь кто-то подпишет капитуляцию – не может быть настоящей победы без протоколов и подписей.
От машины к машине ходил чужой капитан, очень чужой – не фронтовой, но бравый, красивый, как артист оперетты.
Подходит капитан к нам и говорит тихо:
– Разведчики, ну вы же парни широкие – душа нараспашку. Сделайте подарок генералу-стажеру.
– Интересное звание, – сказал Егор с большим удивлением. – Разве такие бывают?
– Бывают, – ответил ему капитан. – Вообще он генерал-лейтенант. Большой тыловой начальник. К вам приехал на стажировку.
– Какая же стажировка? Гитлер уже удрал на громадной подводной лодке черного цвета.
Капитан засмеялся, и был у него во рту зуб золотой.
– Тем более, разведчики. Нужно ему привезти домой хороший трофей.
– Конную статую кайзера с Рейхстага, – сказал Егор. – Очень приличная статуя.
Капитан улыбается, в глазах штиль. Достает из планшета бумажку и подает мне, причем из пальцев не выпускает. На бумажке написано, что отделение разведчиков преподносит уважаемому генералу такому-то аккордеон «Хонер», и подпись: «Сержант А. Сивашкин».
Угадав, что текст я уже прочитал, капитан выдернул бумажку из моих рук, в кулак зажать я ее не успел.
– Хорошо бы расписаться всем. Красиво было бы, – сказал он. – Генерал вашу простую, от души, записку в рамочку и на стену. Он такой. Его маршалы посещают.
– Парни, – сказал я, – сволочь Сивашкин подарил от нас, от всех, гармонь товарищу генералу-стажеру. А вот товарищ капитан-стажер хочет наши подписи.
– Мы его убьем! – крикнул Писатель Пе.
– Но-но… – Капитан побледнел слегка.
– Они не вас убьют – идиота Сивашкина, – объяснил я. – Кстати, где идиот Сивашкин?
– Его в штаб вызвали с аккордеоном, – сказал Егор.
Капитан построил скучное лицо:
– Значит, как я понял, подписей под дарственной не будет. Но это же несерьезно. Какие-нибудь другие воины подпишут. – Он улыбнулся ослепительно. Лицо его было как заголенный зад – такая насмешка над нами. Подчеркивал эту насмешку зуб золотой. А в светло-серых глазах ни единой тучки – прозрачный на всю глубину кристалл без зрачка. Мне почему-то показалось, что в мирной жизни капитан работал в цирке со львами – у львов вырваны когти, подпилены зубы до обнаженного нерва, львы едят только фарш и омлет.
Минут через пятнадцать мы втроем пришли в штаб: я, Егор и Писатель Пе. Взвод управления знал нас всех как облупленных. Мы объяснили, что нам к генералу, – он вызывал.
– Генерал угрюм. Ваш Сивашкин на него тоску нагнал классикой. Вы так втроем и пойдете?
– Как вызывал, так и пойдем.
Штаб бригады помещался в подвале, сухом и чистом, хорошо освещенном, оборудованном под бомбоубежище.
У задней стены на скамье сидел наш Анатолий Сивашкин с аккордеоном, играл «Полонез» Огинского. Очень виртуозно. И очень грустно – до слез. Он всегда утверждал, что «Полонезом» Огинского можно даже из кирпича слезу выжать.
За столом сидели два генерала. Один наш – генерал-майор, другой – чужой генерал-лейтенант. С ними начальник штаба. Кофе пили.
Я подошел к Анатолию, а он, почувствовав, за чем я иду, сбросил ремень с плеча, привстал и протянул мне аккордеон, причем глаза его готовы были пролиться мне в ладони. Я передал аккордеон Егору. Тот пошел к выходу, но там дорогу ему заслонил капитан-стажер. Егор оттолкнул капитана плечом вежливо и передал аккордеон Писателю Пе. Писатель Пе заскакал вверх по лестнице через две ступеньки. Автоматчики сгрудились на лестнице, загородив дорогу капитану-стажеру. К тому же Егор удержал его за руку со словами:
– Товарищ капитан, я хочу извиниться – я вас нечаянно плечом толкнул. Прошу простить. Давайте я вас почищу. Слегка испачкал… Я быстро…
Все это происходило от меня сбоку. Я видел боковым зрением. А прямо передо мной медленно вставал из-за стола генерал-лейтенант. Лицо у него было властное, победное, под маршала Жукова.
Я не дал ему и рта открыть, прокричал, вытянувшись в струну, по-уставному:
– Товарищ генерал-лейтенант, разрешите обратиться к товарищу генерал-майору!
Генерал-лейтенант то ли взял себя в руки, то ли вспомнил, что он тут стажер.
– Разрешаю, – сказал неласково.
– Товарищ генерал-майор, – проорал я, – разрешите забрать сержанта Сивашкина на задание по разведке минирования мостов в районе Шпандау!
– Разрешаю, – сказал наш генерал. – Что это ты тут устроил с аккордеоном?
И я уже тихим голосом, словно делюсь тайной, сказал:
– Извините – секрет. В роте разучивают музыкальный триумф к нашему святому Дню Победы. Торопятся. Говорят, Гитлер на подводной лодке в Аргентину удрал. Опустело логово.
– Забирай своего меланхолика – и марш! – скомандовал наш генерал и отвернулся в сторону, чтобы гость не прочел чего-то в его глазах. А начальник штаба, тот в пол смотрел.
Я отдал честь и, грохоча подошвами, пошел из подвала.
На рожах автоматчиков, радистов и телефонистов, даже на лицах их командиров я различил смущение, происходящее от удовольствия, только Сивашкин был красен, или ал, как мак.
На лестнице капитан-стажер сказал мне:
– Хам! Клоун! Колун!
Я откозырял ему:
– Разрешите с вами попрощаться, товарищ капитан-стажер.
Младший сержант Анатолий Сивашкин лопотал мне «спасибо». В машине он полез за аккордеоном, чтобы обтереть его фланелью и укутать в байковое одеяло. Аккордеона не было.
– Отдайте гармонь, – сказал он.
– А нету, – ответили ему. – Ты иди еще какую-нибудь дарственную подпиши.
– Подари стажеру мой парабеллум, – сказал Егор и вытащил из-за пазухи пистолет. – Смотри, какой страшненький. «Товарищу генералу-стажеру на память от Толика. С приветом». И подпись.
– Вы бы на моем месте тоже подписались бы. Когда генерал-лейтенант тебе улыбается. А у капитана глаза пустые, как будто из них все вылили. Подписали бы! – закричал Сивашкин.
– Я – нет, – сказал Егор. – Хватил бы аккордеоном об пол – и на губу. А может, и дальше…
– Я бы тоже не подписал, – заявил Писатель Пе. – Правда, аккордеон не разбил бы – жалко.
– А я бы – хрен его знает, – сказал Паша Сливуха. – Наверно бы, подписал, я генералов боюсь.
– То-то и оно, – поддержал Сливуху Шаляпин. – Я бы тоже подписал. Мне биография не позволяет вскидываться. Но все равно ты, Толька, сволочь.
– Отдайте гармонь! – завопил Сивашкин. – Сами вы гады. – Он вдруг сник и сказал тихо: – А в глазах у этого генерала-стажера что-то такое, на скулящей ноте, как у того генерала-аншефа в Потсдаме.
Мы представили старика-аншефа в веснушках, в растянутой вислой кофте, с сухими ручонками, когда-то державшими меч нации. Ему бы не перед нами капитулировать, а перед генералом-стажером, со щелканьем каблуков, с подписанием протоколов на мелованной бумаге с золотым обрезом, с дегустацией кофе, слушанием органа и при свечах. А потом спеть дуэтом.
– Отдайте гармонь, гады! – опять завопил Сивашкин. – Ну отдайте гармонь…
Шаляпин ему подсказал великодушно:
– Толя, извинись за «гадов» и попроси как следует, с осознанием своей подлой вины. Эх, «Ла Палома», «Ла Палома»…
Аккордеон был «Хонер», но мы иногда называли его «Ла Палома» – в честь того незабвенного красавца, на который Сивашкин без нашего ведома выменял нынешнюю свою гармонь и очень гордился своей удачей.
Была у нас в экипаже плохонькая хромка, мы ее выменяли у пехотинца еще в России за котелок муки, пшеничной несеяной. Правда, и машина у нас была тоже другая – канадский гусеничный бронетранспортер, вооруженный противотанковым ружьем. Имел тот бронетранспортер такое неприятное свойство вертеться волчком на поворотах, неумолимо сползая в кювет. Особенно быстро вращался он на мокром асфальте, навозе и гололедице. Он так и слетел в реку, проломив перила. Утонуло целомудренное противотанковое ружье, а вот хромка не утонула. И когда мы получили новую американскую замечательную машину вместе с сопровождающим, а именно младшим сержантом Сивашкиным, мы отметили это событие громкой истерикой нашей красноротой хромки. Младший сержант Сивашкин нашу игру застенчиво, но смело пресек, сказав:
– Так нельзя. Оно инструмент. – Взял хромку в руки, склонился над ней, и она запела. И мы услышали, что наша хромка, издававшая в наших руках исключительно коровьи и козьи звуки, действительно инструмент задушевный.
Поиграв на гармошке минут пятнадцать, простодушно хитрый гармонист Анатолий Сивашкин