Но годы тихой войны с тещей и тестем научили Лучку сдерживать свой характер, не давать волю рукам. Почти дружелюбно он сказал:
– Сволочь ты все ж таки! И добрая сволочь!
– Ты что, лаяться пришел?
– Я пришел с разговором. Но вряд ли что у нас получится. Ты людей понять не можешь, а землю и подавно. Она бессловесная, ее сердцем чуять надо и постигать умом. Но тебя и тем и другим, кажись, бог обидел. Сколько хлеба с гектара мы нынче собрали? По десять центнеров?
– А что, это плохо? Редко, когда столько вкруговую получалось даже у таких живоглотов, как твой тесть или Пискун.
– Они землю понимали не больше, чем ты, Стефан свет Иванович. Давай так. Ты берешь хорошие семена… Сможешь вырастить из каждого зерна один колос с двадцатью зернами?
– Что тут хитрого? Нашел чем удивить! Перестань точить лясы. Если тебе делать нечего, то у меня работы хватает! – Белозеров быстро сложил газету, сунул ее в карман.
– Значит, ты можешь из каждого зерна получить двадцать? А почему не делаешь этого? Почему скрываешь от советской власти такие свои способности? – Лучка язвительно улыбался. – На гектар мы сеем примерно полтора центнера пшеницы. Сколько это будет зерен? Не знаешь. Где тебе знать, ты только ругаться мастер! Одна тысяча зерен вытягивает в среднем тридцать грамм. Теперь посчитаем. Дай бумажку…
Белозеров достал из стола листок чистой бумаги, карандаш, с недоверием стал следить, как корявые Лучкины руки медленно выводят цифры.
У Лучки все давно и не один раз было подсчитано, цифры он помнил наизусть, но хотелось показать этому грамотею, что и другие могут карандаш в руках держать.
– Получается, что на гектар высеваешь пять миллионов зерен. Так? С каждого ты посулился вырастить колос в двадцать зерен. Так? Это выходит сто миллионов зерен. Согласен? Если что, говори сразу.
– Ну, согласен. – Белозеров уже заинтересованно смотрел на листок с цифрами.
– Сто миллионов зерен потянут… так, так… тридцать центнеров. А мы взяли только десять. Где же остальные, Стефан Иванович?
– Ну-ка, ну-ка… – Белозеров впился глазами в цифры, пораженный тем, что получилось из расчетов, недоверчиво покачал, головой. – Не может быть такого!
– Сам пересчитай. Никакого обману тут нету. Ты умеешь считать-то до миллиона?
– Умею, – буркнул Белозеров.
– Но это еще не все. Колос в двадцать зерен – что за колос! Пятьдесят, шестьдесят зерен – вот каким должен быть колос. Ну пусть даже по сорок зерен. Это получается шестьдесят центнеров хлеба с гектара.
– Ты скажи-ка, а! – Белозеров не мог оторвать взгляда от цифр. – Диво какое-то. Неужели ты сам додумался?
– Моя голова занята не только тем, как от раскулачивания укрыться, – горько усмехнулся Лучка. – Тебе кажется, что за новую жизнь без малого один ты стоишь. Другим она тоже нужна. Может, только видят ее неодинаково. Для одних это сытые, обутые-одетые ребятишки, богатый стол в праздники…
– А что, плохо? Тебе не нужен богатый стол?
– Все это у меня было, когда жил на тестевых хлебах. И сейчас есть. Для меня новая жизнь – работа по сердцу. Больше всего хочу красоту, какая есть в других краях, сюда перенести. Чтобы и сады у нас свои были, и арбузы наливались, и пшеница никла к земле от тяжести урожая. Вот чего я хочу, дорогой товарищ Белозеров. Затем и в колхоз пришел. Из-за того и с тестем своим всю жизнь не ладил.
– А ты можешь сам-то с каждого зерна получить колос в двадцать зерен?
Лучка видел, как заинтересовался Белозеров его подсчетами, и не спешил с ответом. Выгодно было бы сейчас сказать ему: да, могу. Уж он бы ухватился за это обеими руками. Ишь уши-то навострил!
– Нет, врать не буду. Дело это непростое, но надо пробовать. Под лежачий камень вода не течет.
– А я думал… – Разочарованный, Белозеров поднялся, подошел к окну, повернулся спиной к Лучке. – Мастак ты зубы заговаривать.
– Наврал я, выходит?
– Наврал не наврал, а я в другое верю. Советская власть скоро пошлет нам трактора. Знаешь, какая это штука, трактор? Будут у нас урожаи, может, и поболее тех, которые ты высчитал.
– Пришел к тебе в первый и в последний раз. Больше набиваться не буду. Жди свой трактор. А меня из колхоза отпусти по-хорошему. Сам по себе буду пробовать.
– Из колхоза не отпустим, не дожидайся. – Белозеров сел за стол, покосился на бумагу с подсчетами. – Почем я знаю, правду говоришь или объегорить хочешь. Агроном из района на днях приедет, посоветуюсь. Но о садах-огородах говорить не время, так я и Максиму сказал, когда он тебя тут выставлял. Обжиться надо, машинами обзавестись.
Что-то до Белозерова дошло-таки, говорил мягче, чем вначале, видно было: убедить хочет! Но что за дело до всего этого Лучке? На хрена его мягкость, если все на месте остается? Ушел от него расстроенным. Пуще, чем утром, выпить захотелось. Направился домой с твердым намерением выколотить у Елены бутылку.
Дома у предамбарка топтался на привязи подседланный конь – Федоска приехал с заимки. С порога сказал ему неласково:
– Заявился, жених?
Брат покраснел, опустил голову. А Елена тут как тут:
– Какой жених? Что за жених?
– А перед тобой кто стоит?
Лицо парня, покрытое отроческим пушком, малиновым сделалось, будто он только что в бане побывал, руки не знает куда деть, то рубаху одергивает, то за спину прячет.
– А что, пора… – сказала Елена. – Кого сватать собираетесь?
– Он уже сосватал. Даримку из улуса.
Из-за заборки выглянула теща. Тоже охота знать, что за сватовство.
– Нет, серьезно, кого? – допытывалась Елена.
– Сказал тебе! – рявкнул Лучка. – Ты, жених, свою Даримку из головы выкинь. Своих девок мало? Есть вон какие крали – залюбуешься.
– Мне они не нужны. На Даримке я все равно женюсь. И против твоей воли! – с вызовом сказал Федоска, оправившись от смущения.
– Никак это правда… про Даримку? Господи, совсем с ума посходили люди! – Елена всплеснула руками. – А ты что же, Лучка?
– Дожили! – Теща дробно рассмеялась.
– Чего развеселилась, старая? А ты, Елена, тоже не разводи руками. Не ваше это дело.
– А вот и наше! – крикнула Елена. – Позор на всю родову ляжет.
– На твою родову? – Лучка терпеть не мог, когда Елена о своей родове говорила с гордостью. – Она давно опозоренная, ваша живоглотская родова! Из-за вас, проклятых, всю жизнь маюсь, никуда ходу нету. Навред им всем приведи, Федос, сюда Дариму, и пусть слово худое ей скажут – всем ноги повыдергаю.
– С ней и на порог не пущу!