В разрисованные морозом окна пробивался невеселый зимний рассвет. В люльке плакал Антошка, и над ним ворковала теща. В голове Лучки были и шум, и звон, и свинцовая тяжесть.
– Скотине корм задала?
– Нет, тебя дожидаюсь!
«Не даст опохмелиться», – окончательно решил Лучка. И что она так сильно взъелась? С Максимом малость поцапался, так ее-то которое дело? Когда бабы шумят меж собой, ни один мужик встревать не станет, а они в спор мужиков безо всяких лезут.
Сначала Максим, Игнат и он сидели у Корнюхи. Кабана зарезали и, как водится, под свеженинку пропустили по рюмочке. Ну и известное же дело, где рюмка, там и две, потом – бог любит троицу, изба о четырех углах, в руке пять пальцев, потом уж и без всяких присказок пили. Максим, правда, больше воздерживался, он совсем трезвым был, Игнаха тоже, помнится, не пьянел, а уж они с Корнюхой надрались как надо. Мало того, в гости к Максиму набились. Тому вроде бы и не в удовольствие это, но как откажешь? Пошли. Сестра Танюха проворно на стол собрала, распечатала бутылку. Стол, против того, какой был у Корнюхи, показался очень уж бедным, и не в укор, а просто так Лучка сказал:
– Худовато живете, христиане.
– Нам и так ладно, – сказала Татьянка.
– А что еще скажешь, когда твой мужик – дурак, – засмеялся Корнюха. – Погляди на него, весь избегался, позеленел и посинел от колхозных хлопот. А польза где? На столе ее не вижу.
– Не все то польза, что на столе, – сказал Игнат.
– Ты-то тоже дурак. Только с другого боку. Отлеживаешься на мельнице – чего ждешь, богов угодник?
– Будет тебе разоряться-то, умник! – сурово одернул его Игнат. – Давно ли ты богатым стал? И откуда оно взялось, твое богатство? Чем хвастаешься?
– Я не хвастаюсь. Выпотрошил двор Пискуна, тем и живу пока.
– Ну и живи, а нас с Максимкой не трожь.
– Жалко мне Максима. Ни черта не понимает. Туда бежит, сюда бежит, там хлопочет, тут старается. А ему кто поможет? Кто мне помог, когда Пискун мои труды присвоил? Теперь я жизнь всю до донышка понял. На себя надеюсь. О моем доме у меня забота, никаких других нету.
Улыбаясь, Максим разливал в стаканчики водку и не пытался даже возразить Корнюхе. Подождав, когда спор утихнет, он поднял стаканчик:
– Помянем, ребята, батю и дедушку. Оба они кончили свои дни в этой избе. И смерть у них была одинаковая, и жизнь. Та жизнь на бате кончилась, у нас совсем другая, и у Митьки моего будет совсем разная с моей. Стронулась жизнь с места, пошла ходом. Огороди свой двор каким хочешь заплотом – не отгородишься.
– Не люблю, Максим, тебя за такие вот подковырки! – обиделся вдруг Корнюха. – Можно прямо сказать, так нет, обязательно исподтишка к тебе подъедет. Это я-то отгородился? Такой же, как ты, колхозник.
– Снаружи ты колхозник, а внутри – заядлый единоличник, – засмеялся Максим. – Ну, выпьем, что ли?
Опрокинув в рот стаканчик, Корнюха поставил его на стол вверх донышком:
– Спасибо за угощение. – Он оделся, встал посередь избы и, пьяно пошатываясь, поднял указательный палец. – Спохватишься, Максимка… От твоей беготни никому проку нет. Где Лифер Иванович? Активист, едрена палка!
После ухода Корнюхи Максим помрачнел.
А Лучка, слушая этот спор, с возрастающей обидой думал о себе. Что он такого выиграл, вступив в колхоз? Где невиданные огороды и сады? Где работа по сердцу, о которой говорил Максим, завлекая в колхоз? Какая ему радость от того, что кидает снопы в молотилку, возит дрова, чистит конные дворы? То же делал и у тестя, и раньше. Ведь чуял, что так оно и будет, не хотел вступать. Хотел сам собой, без колхоза счастье попытать. А все Максим. Сбаламутил, насулил…
– Что примолк? – с ехидцей спросил он у Максима. – Не по ноздре тебе Корнюшкины слова? Терпи, милый, терпи, как мы терпим.
– Это что же ты терпишь?
– Брехню твою! – Лучка стукнул кулаком по столу. – Зазвал в колхоз и смолк. Или тебе такое было дано задание – зазывать, околпачивать нашего брата? А я красный пулеметчик.
– Не реви. – Максим насмешливо улыбнулся. – Тут один Митюшка не знает, что ты красный пулеметчик. Но лопни от рева, он все равно сейчас ничего не поймет.
– Я не Митьке, тебе говорю. Чтобы вы с Задуреем поняли! – Когда в подпитии на него наваливало такое, он ни перед чем не останавливался. Схватив со стола тарелку, грохнул об пол, за ней – стакан, пнул ногой осколки.
– Вот вам!
– Ты что это, взбесился? – К нему подбежала Татьянка, схватила за руки. – Уходи отсюда, противный!
Татьянка и Максим вывели его за ворота. А здесь встретилась Елена…
Сейчас, вспоминая скандал, Лучка ругал себя последними словами. Нашел где куражиться, посуду бить. Правда, все, что высказал, давно в нем скопилось, но разве можно было так разговаривать с Максимом?
Лучка сел, свесив босые ноги с кровати, зажмурил глаза. Голова шла кругом, к горлу подкатывалась лихота.
– Пропадаю, Елена.
– Давно пора! – Она пошла в сени, даже не взглянув на него, как богатая купчиха мимо нищего.
Охая, вздыхая, Лучка натянул штаны. Хорошо хоть, что день воскресный, не надо идти на работу, а то бы и впрямь издох.
В сенях послышался разговор, и следом за Еленой в дом вошел Бато Чимитцыренов. Он засунул рукавицы за широкий кушак, протянул руку:
– Сайн байна, Лукашка!
– Приболел я малость, Батоха. Ну да сейчас наладимся. – Он был рад гостю вдвойне: есть возможность опохмелиться и поговорить от души с хорошим человеком.
Он прошел в куть, поманил жену пальцем, зашептал на ухо:
– Ты уж постарайся, Елена Трифоновна, угости человека по-людски, бутылку не пожалей.
– Не будет тебе ни угощенья, ни бутылки! – громко сказала Еленка. – Нашел гостя.
– Прибью.
– А хоть убей.
Лучка плюнул ей под ноги:
– Тьфу, кулацкое твое отродье! Подавись своей бутылкой!
Он кинул на плечи полушубок, на голову шапку.
– Пойдем, Батоха.
На улице было морозно. Выпавший ночью снег мягко оседал под ногами. Солнце низко висело над сопками. Зачерпнув горсть снега, Лучка растер припухшее лицо, фыркнул.
– Черти в глазах скачут. Пойдем к Максимке. Ты видел, что за баба у меня? Вредная, не приведи бог. Пока все ей по нраву – золото, а попадет шлея под хвост… Хотел я тебя угостить, Батоха, бутылку пожалела.
– Зачем меня гостить?
Игнат и Максим только что сели чаевать. Татьянка хлопотала у самовара, Максим держал на руках сына, совал ему в рот соску.
– Танюха, и вы, ребята, не