– Но-но, осторожней! – Максим озорно засмеялся. – Зашибешь ненароком.
– Зашибить и надо тебя, обормота.
– Нельзя этого делать, Вера Лаврентьевна, у меня жена молодая и сын маленький. – Со смехом Максим проскользнул к дверям. – Твой Павел Александрович на доброе дело идет. Не сердись, а радуйся.
На улице было темно, тихо; тускло светились окна домов; низко висели крупные ядреные звезды; беззвучный ветер холодом гладил лицо. Рымарев шагал, засунув руки в карманы, братья шли впереди. Максим курил, прикрывая папироску ладонью. Ветер вырывал из-под ладони искры, кидал в темноту.
– Ты опять табачишком балуешься, – тихо упрекнул Максима Игнат.
– Грешно? – По голосу Рымарев догадался, что Максим улыбается.
– Душе не на пользу и здоровью во вред.
– С огоньком жить веселее.
– И без того не заскучаешь.
Братья замолчали.
Рымарев обдумывал, как дать понять Белозерову, что к их хлопотам он не имеет никакого отношения. Не хватало еще, чтобы он попал в число ходатаев за твердозаданцев. В такое-то время!
В доме Белозерова было шумно. Мать Стефана Ивановича, пожилая сухопарая женщина, стояла середь избы, грозила сыну кулаком:
– Я тебе вот покажу, стервец! Раз стерпела, другой раз не дозволю!
Рымарев и братья остановились у порога, не зная, проходить вперед или заворачивать обратно.
– Тише ты, мамаша, люди же пришли. – Стишка сидел в переднем углу за столом. На нем была нижняя рубашка, распахнутая на груди; в руках он держал толстую тетрадь и карандаш.
– А что мне твои люди! – не унималась мать. – Небось такие же богохульники, осквернители святости.
– Такие же, мамаша, – весело согласился Белозеров. – Проходите, мужики, садитесь. Она еще долго будет меня мурыжить. Одного мы с ней характеру.
– Не зубоскаль, охальник ты этакий. Добьешься, отсохнут руки-то твои поганые.
– Давай, чеши шибчее! – подбодрил ее сын и стал рассказывать: – Еще в прошлом году повыкидывал я из дому иконы. А недавно смотрю, она опять всех своих идолов приволокла и выставила на божницу. Я их – в печку. А она лается.
– Да как у тебя язык поворачивается образы Господние идолами называть! – Мать сдернула с крючка полушубок, набросила на плечи. – Уйду и не вернусь, пропади ты тут пропадом со своей комсомолкой.
– И на меня сердишься? – Из кути вышла Феня, жена Стефана.
– Такая же, как он, безбожница. Люди добрые, да как же это можно: иконы жечь?
– Это ты, Стефан Иванович, зря, – осуждающе покачал головой Игнат. – Она старый человек, пусть себе молится.
– Еще один христосик выискался! – Стишка мгновенно вспыхнул, шлепнул тетрадью по столу. – Везде искореним иконы, ни одной в целости не оставим!
– Иконы искоренить долго ли. Ты попробуй дать людям такую веру, чтобы они их сами посбрасывали, – негромко проговорил Игнат.
– A-а, ты все старые песенки поешь! – пренебрежительно махнул рукой Белозеров. – Знаю я твое настроеньице, знаю. Тебе-то и вовсе не след становиться на одну доску с моей темной мамашей. Она всю жизнь на коленях проползала перед этой божницей, все хорошую жизнь вымаливала. Была у тебя хорошая жизнь? Ела досыта, пила вдоволь? А все – помоги, Господи, помоги, Господи! Он же, всем помогаючи, давно пуп надорвал.
– Ну, Стишка, не на этом, так на том свете ответишь за богохульные слова! – Мать с силой хлопнула дверью. Ушла.
Все долго молчали. Феня оделась, пошла к двери.
– Пойду погляжу, к кому она направилась…
– Ну, иди. Да поговори с ней, чтобы не дурила. – Стишка подошел к кадушке, зачерпнул ковш воды, напился, вытер ладонью губы. – Вот так и воюем. Давайте, мужики, что у вас, да я тоже пойду уговаривать старую – что же она будет по чужим людям ходить, как бездомная.
– Товарищи пришли, собственно, ко мне, но, поскольку вопрос, поднятый ими, во-первых, очень сложный, во-вторых, касается действий советской власти, я решил, что будет лучше…
Белозеров не дал Рымареву договорить:
– Не разжевывай, сам пойму, кого что касается.
– Пусть Максим Назарыч изложит.
Выслушав Максима, Белозеров с минуту смотрел в упор на него:
– Да ты что? Ты в полном ли уме?
– Я бы об этом спросил у тех, кто твердое задание выписывал, – огрызнулся Максим. – Ты забыл, что говорил покойный Лазарь Изотыч? Нельзя середняка отшатывать от советской власти. Об этом же и в газетах пишут, и на собраниях говорят. А на деле…
– Вон что вспомнил! Ты лучше припомни, как мы ходили по дворам и уговаривали в колхоз записываться твоего середняка. Сколько их записалось? Знаю я эту публику. Ты охрипни от агитации, он и ногой не дрыгнет. Все будет выглядывать из подворотни – как да что? Сто лет будет выглядывать. А мы сто лет ждать не можем. Нам надо полный социализм строить. Нам надо свести с лица земли единоличника. Вот что нам надо! Как твоего середняка с места стронуть? Да этим же самым налогом. На, погляди! – Белозеров вытряхнул из тетради с десяток листков бумаги, исписанных буквами-кривулинами, – заявления с просьбой принять в колхоз.
Максим перебирал заявления, складывал их в стопку. Белозеров торжествующе и зло смотрел на него.
– А заявление Лифера есть? – спросил Игнат.
– Ваш Лифер совсем обратное заявление сделал. Наотрез отказался выполнять твердое задание. Так-то.
– И что же теперь с ним сделаете?
– Судить будем. – Белозеров произнес это без раздумий и колебаний, так что всем стало понятно: это не угроза, а решенное дело.
Игнат ссутулил плечи, потупился. Максим, наоборот, вскинул голову и с тревожным недоверием уставился на Белозерова.
Чувствуя всю напряженность момента, не одобряя грубую прямолинейность Стефана Ивановича, Рымарев попытался сгладить острый угол:
– Нам незачем спорить. На суде разберутся и, если сочтут нужным, снимут твердое задание.
Но Белозеров сразу же отмел такое предположение:
– Не снимут! Ему приварят как миленькому.
– Ну а если ни за что приварят? – спросил Максим.
– Есть за что, не прикидывайся Ванькой. Но даже если бы и ни за что. Другим наука будет.
– Лихо! Укусила собака – бей щенка!
– Из щенков тоже получаются кусучие собаки, Максим. Но тут другое. Нельзя нам отступаться. Ослабим подпруги Лиферу, другие пуще, чем он, взвоют, зачнут отбиваться от налога. И эти вот заявления тут же превратятся в бросовые бумажки. Может быть, навалили на Лифера чуть побольше, чем надо бы. Так что с того? Люди за советскую власть без звука жизнь отдавали, а ему лишний пуд пшеницы жалко.
– Пострадать за советскую власть и пострадать от советской власти – большая разница, Стишка. Этого ты, кажись, не улавливаешь.
Белозеров озадаченно взглянул на Максима, молча собрал со стола