Верка видела, как он нервничает при каждом посещении «твердозаданцев», но до поры до времени помалкивала.
Особенно настойчив был Лифер Иванович Овчинников, пожилой, крепкий мужик, с большой, сроду не чесанной бородищей.
– Не могу я ничего сделать, – мягко, терпеливо убеждал его Рымарев.
– Но как считаешь, по закону это – наваливать такую беду на человека? – допытывался Лифер Иванович.
– Ничего я не считаю. Мое дело – колхоз. По всем другим вопросам обращайтесь к товарищу Белозерову.
– Это к Задурею-то? Да он разговаривать разучился, он же гавкает, как собака. Что с ним наговоришь? Вот покойник Лазарь Изотыч был человек душевный. И ты… культурность у тебя, обхождение. Пойми, дорогой товарищок, нет моих силов, чтобы столько сдать. Вот ей-богу! Дети же у меня, Павел Лексаныч.
Униженно горбатилась широкая спина Лифера Ивановича, из-под густых суровых бровей просяще смотрели прямо в душу Рымарева серые глаза. И эта униженная поза, и просьба в суровых глазах до того были не свойственны мужику, что Рымареву стало не по себе.
Из кути вышла Верка. За ней, переваливаясь с боку на бок, как утенок, ковылял, держась за подол сарафана, Вася.
– Ты что тут расхныкался? – спросила Верка Лифера Ивановича. – Ты что канючишь?
– Не лезь в мужской разговор.
– Я тебе покажу мужской разговор! Ты в чьем доме находишься? Ты чего тут клянчишь? А ну, заворачивай оглобли! Ишь какой! Когда колхоз собирали, ты где был? Небось не бегал, никого не просил, чтобы тебя записали. Все выгадывал. Ну и выгадал, и получай, и не лезь с жалобами. Если весь ум в бороду ушел – горбом отдувайся.
– Да ты-то чего взъелась?
– Шагай, шагай! – Верка подтолкнула его к дверям. – Изведете мне мужика, паразиты несчастные. Ни днем ни ночью от вас покою нет.
На пороге Лифер Иванович обернулся, сказал с горечью Рымареву:
– Молчишь? Эх ты!
Она проводила Лифера Ивановича на улицу и закрыла ворота на засов. Когда вернулась, он сказал:
– Не надо бы так.
– А что с ними чикаться? Я их всех отважу таскать сюда свои жалобы. Поддайся им, так свету белого невзвидишь. Без того у тебя ни отдыха, ни продыха.
На этом дело с Лифером Ивановичем не кончилось. Через несколько дней поздно вечером к Рымареву пришли Максим и его брат Игнат. Вместе их Рымарев почти не видел и сейчас поразился, как они не схожи друг с другом. Игнат – здоровяк, неторопливый, не быстрый на слово, все больше молчит, сжимая в кулаке бороду. Эта борода делает его старше на добрый десяток лет. Максим, худенький, узкоплечий, как сын ему.
Верка стала на стол налаживать, но Максим остановил ее:
– Не надо. Мы ненадолго и по делу. А дело, Павел Александрович, такое. Неладно, кажись, выходит у нас с обложением мужиков.
– В каком же смысле неладно? – настороженно спросил Рымарев, предчувствуя, что этот хрупкий молодой человек с синими, как у девушки, глазами опять что-то надумал, снова попытается вовлечь в какую-нибудь историю.
– В том смысле, что мы, прямо говоря, кое-кого разоряем.
– Кого же?
– Да хотя бы Лифера Ивановича.
– Жаловался?
– Нет.
– Так откуда же ты взял?
– Братуха вот, Игнат, сказывает.
– Тебе жаловался? – спросил Рымарев у Игната.
– Да нет. Кто я такой, чтобы жаловаться? Стороной узнал, что подвели под твердое задание. – Игнат помолчал, словно ожидая, о чем еще спросит Рымарев, продолжал: – Неспособный он вынести такое твердое задание. Я мельником работаю. Кто что ест, мне хорошо известно. Лифер перед весной молол зерно, смешанное с брицей. Стало быть, от прошлогоднего урожая ничего не осталось.
– Ну это еще как сказать, – усомнился Рымарев.
Игнат подумал, качнул головой:
– Нет, не станет мужик набивать брюхо брицей, если калачи имеются. Нынче Лифер посеял много, это верно. Но с землей ему утеснение было, вся пашня – на взгорье. Хлеб там родится худо. На мельницу я ездил мимо Лиферовых полей. Не урожай – горе. Колос от колоса – не услышишь голоса. На это начальство не посмотрело. Много десятин засеяно, ну и гони хлеб без разговоров. Разве такое дозволяется советской властью?
– Но причем тут я?
– Посоветоваться надо, Павел Александрович, – сказал Максим. – Зазря человек пострадает. Не везет этому мужику. Помню, еще при Лазаре Изотыче его да еще Викула Абрамыча и Прохора Семеныча прижимали. Отстоял Лазарь Изотыч. И нам надо как-то помочь мужику.
– Почему вы идете ко мне, а не к Белозерову? Этого я понять никак не могу!
– И к Белозерову пойдем, а как же… – Максим достал кисет с табаком, скрутил папироску. – Хотел я знать, что ты о таких делах думаешь.
– Послушайте, Максим Назарыч, мне совсем не до этого! – взмолился Рымарев. – И без вашего Лифера дел по горло.
– Он ночей не спит, – подтвердила Верка. – То пишет, то читает.
Она купала в деревянном корыте Васю. Мальчик весело взвизгивал, смеялся, расплескивал воду.
– Твой, что ли? – спросил Игнат Рымарева.
– Мой.
– Справный парнишка. У Лифера самый малый твоему ровня будет.
– Ты мне скажи, по закону все это? – гнул свое Максим.
– Что это? – Его настойчивость стала раздражать Рымарева.
– Да это вот, с Лифером.
– Вполне возможно, что и по закону. Не знаю.
– Вот видишь, не знаешь… И я не знаю, и Стиха не знает. Да и не может быть у нашей власти такого закона, чтобы бить без разбору. – Максим прикурил, глубоко затянулся. – Законы наши должны в согласии с совестью быть – так ведь, Павел Александрович?
– Ясное дело. Наши законы – самые справедливые в мире. Это всем известно, и никто, кроме врагов советской власти, не сомневается в этом, – охотно пояснил Рымарев.
Ему показалось, что разговор уходит от неприятной темы. Но Максим с неожиданной ловкостью все обернул себе на пользу.
– Правильно, – сказал он. – Теперь смотри, что получается. С Лифером поступили несправедливо – значит, не по закону. А раз не по закону, защитить его надо.
– Еще раз повторяю: не до него мне! – резковато сказал Рымарев и, чтобы как-то сгладить резкость, добавил: – Честное слово, мне некогда.
– Да-а… – Максим улыбнулся с нескрытой насмешкой. – Есть побаска: «Эй, мужик, сосед горит, беги за водой!» – «А мне некогда». – «Эй, мужик, пожар к тебе перекинулся!» – «Ратуйте, люди добрые!»
Игнат все время смотрел на Рымарева с мягким, прощающим укором, казалось, он видит, что происходит в душе Павла, понимает его тревоги, опасения и потому не очень винит за отказ вмешаться в это дело. А зачем ему, собственно говоря, отказываться? Зачем давать повод для обвинений в равнодушии или даже трусости? Все можно сделать иначе.
Рымарев поднялся.
– Пойдемте к Стефану Ивановичу.
– Опять до вторых петухов сидеть будете? – Верка