Папа в костюме и галстуке стоял у огня, в одной руке бокал, в другой тлеющая сигарета. Увидев Фрэнки в халате, он нахмурился. Конечно, ведь она выглядела неподобающим образом.
— Да. Это я, пап, вернулась из Флоренции. Кормили не так хорошо, как хотелось бы, — сказала Фрэнки, не в силах скрыть обиду в голосе.
— Не умничай, Фрэнки, — сказал он.
Она подошла к буфету, налила большой стакан джина и села рядом с мамой.
Напряжение висело в воздухе. Фрэнки старалась не обращать внимания на настороженный, беспокойный взгляд матери.
Дотянувшись до маминых сигарет, она закурила.
— Когда ты начала курить? — спросила мама.
— Наверное, после красной тревоги. — Увидев мамин непонимающий взгляд, она добавила: — Ракетного обстрела госпиталя. Взрывы были жуткие, оглушающие. А может, после «наплыва», когда привезли целую роту солдат, разорванных в клочья. В общем, кто знает? Сначала ты не куришь, а потом тебе протягивают сигарету. Помогает унять дрожь в руках.
— Понимаю, — сдержанно сказала мама.
— Нет, не понимаешь.
Фрэнки отчаянно принялась объяснять. Может, если они ее выслушают, все встанет на свои места?
— В Тридцать шестом — это эвакогоспиталь, в который меня определили, — мое первое дежурство выпало на МАСПОТ. Так называют массовый поток пострадавших. Черт, я была ходячей катастрофой…
Родители смотрели на нее во все глаза, но слушали. Слава богу.
— На носилках принесли солдата, буквально разорванного на части. Он подорвался на мине, ноги оторвало. Их просто не было. Я не…
— Хватит. — Папа со стуком поставил бокал на буфет — с такой силой, что стекло едва не треснуло. — Никто не хочет слушать эти истории, Фрэнки. Господи боже. Оторвало ноги.
— И что за язык? — добавила мама. — Ругаешься как сапожник. Не могу поверить, что и в клубе ты говорила подобным образом. Еще и перед доктором Бреннером. Мне пришлось звонить Миллисенте и извиняться за твое поведение.
— Извиняться за мое поведение? — опешила Фрэнки. — Почему вам всем плевать на то, что я пережила на войне?
— Все кончилось, Фрэнки, — тихо сказала мама.
Спокойно, Фрэнки.
Но она не могла успокоиться. Сердце выпрыгивало из груди, внутри поднималась волна ярости, такой непреодолимой ярости, что хотелось что-нибудь разбить.
Она сдержалась, но эти усилия, казалось, отравили ее, будто все нерассказанные истории свились внутри в один ядовитый комок. Она больше не могла здесь находиться, не могла притворяться, что ничего не изменилось, что два года она училась во Флоренции, а не держала за руки умирающих солдат. Ее душили невысказанные слова: «Я была там, и вот как это было». Хотелось, чтобы родители приняли ее, чтобы гордились.
— Не могу поверить, что вы стыдитесь меня. — Фрэнки резко встала.
— Я больше не знаю, кто ты на самом деле, — сказал отец.
— Не хочешь знать, — отрезала Фрэнки. — Ты думаешь, что если женщина, медсестра, идет на войну, то это ничего не значит. Вот если на войну идет сын, то им можно гордиться, а дочь заслуживает лишь порицания.
Мама поднялась, держа в руках пустой стакан. Она слегка покачивалась, в глазах стояли слезы.
— Фрэнсис, пожалуйста… Коннор. Вы оба…
— Заткнись и пей, — прорычал отец.
Фрэнки заметила, как мама съежилась.
Неужели так было всегда? Неужели мама всегда была лишь тенью женщины, которую на плаву держат только водка и лак для волос? Разве отец всегда был тираном, который считает, что имеет право контролировать каждое действие, каждую эмоцию в этом доме?
Или все разрушила смерть Финли?
Фрэнки не знала. Ее не было здесь два года, да и до этого она горевала о брате в одиночестве, пока просто не уехала во Вьетнам и не познала там новые, совершенно другие потери.
Фрэнки хотела уйти до того, как скажет что-то ужасное.
Родители смотрели на нее как на незваного гостя. Она оставила их в гостиной и вышла из дома, хлопнув дверью. Это была не она, а ее ярость, желание выпустить все наружу, и бороться с этим не было сил. На пляже, в сгущающейся темноте, она опустилась на колени в надежде, что шум прибоя ее успокоит.
Но он напомнил ей о Вьетнаме, о Финли и Джейми, обо всех павших.
Она кричала, пока не охрипла. Злость внутри только росла.
24 марта 1969 г.
Дорогой Рай,
Возвращение домой обернулось дерьмовым шоу. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, я не чувствую себя собой.
Я все время злюсь. И обижаюсь. Родители со мной почти не разговаривают, друг с другом они говорят еще реже. Они и слышать не хотят о Вьетнаме.
Но это не самое страшное. Мне постоянно снятся кошмары, снится война. Я поднимаюсь посреди ночи, все тело болит.
Это потому, что тебя нет рядом. Я могу спать только в твоих объятиях.
Мечтаю о них, о твоем возвращении, только это и помогает держаться.
Скоро ты будешь здесь. Со мной. Я думаю о нас. О тебе. О доме. Где-нибудь за городом. Я хочу завести лошадей и собаку. И сад.
Возвращение оказалось совсем не таким, как я думала. Но это неважно. Важны только мы.
Я люблю тебя.
Ф.
Одним прохладным вечером спустя две недели после возвращения Фрэнки сидела на террасе, поджав ноги и завернувшись в плед. На ней была рваная армейская футболка и мешковатые шорты. Одежда пахла плесенью, сыростью и пылью, но это странным образом успокаивало. Она потягивала холодный мартини и лениво смотрела по сторонам.
Она была дома, в своем саду, где скоро сиреневым цветом должна была распуститься джакаранда — садовники часами будут сгребать опавшие цветы. Этот двор словно застыл во времени, здесь ничего не менялось. Мир снаружи мог распадаться на части, но за этими стенами всегда царили тишина, спокойствие и коктейли. Может, поэтому люди и возводят стены — чтобы спрятаться и не видеть.
Последние несколько дней вся семья старательно проводила политику разрядки — о войне никто не говорил. Фрэнки ненавидела каждую секунду этого представления, стыд родителей словно раздевал ее догола, терпеть вечно она не сможет. Нужно было продержаться до возвращения Рая. Она не говорила с родителями о Рае и об их чувствах, она вообще ни о чем с ними не говорила. Только о погоде, еде и саде. Всегда нейтральные темы. Это был единственный способ держать себя в руках.
— Назову его «Побережье», — сказал папа, держа во рту сигарету и наливая «Манхэттен». — Или «Утес».
Фрэнки слушала, как отец говорит про работу, и делала вид, что ей интересно.
Она старалась как могла, старалась быть той, кого они растили,