– Н-наступи на сигарету, ладно? – прошептала она, не отнимая от лица ладоней. – Я… я буду в порядке через секунду. Это не… не то, что ты думаешь. Все дело в ужасной нелепости происходящего, понимаешь? Думаю, меня бы это не волновало так сильно, если бы я действительно совершила убийство. Но они выставили нас всех такими дураками. Да, даже Г. М.! Они заставят нас… О, я знаю, они не смогут доказать… я не думаю, что смогут… но то, что мы выглядим жалкими тупицами… Если бы мы только могли как-нибудь выбраться отсюда и показать им…
Я обнял ее крепче. Она тихонько дрожала. И эта дрожь, почти трепет, казалась невообразимо ужасной.
– Не волнуйся, старушка, – шепнул я. – Если ты действительно хочешь выбраться отсюда, мы это сделаем.
– Говорю тебе, через секунду со мной все будет в порядке! Я чувствую себя немного странно, вот и все. Ты наступил на сигарету? Я просто…
– Здесь жарко, как в печке. Тебе нужно подышать свежим воздухом. Погоди, сейчас мы откроем окно.
Только когда утренний ветерок подул мне в лицо, я почувствовал усталость. Небо по-прежнему было черным, необъятным и безмолвным, но в него прокралась серость, а теплый ветерок освежал. Дождь прекратился, природа ждала летнего рассвета. Черная река уже больше не шумела, а лишь негромко журчала, словно напевая какую-то грустную песенку и пытаясь увлечь за собой серые плети ветвей плакучей ивы на другом берегу. Я прислушался, не проснулись ли птицы. Над рекой стелился туман.
Мы встали на коленях на низкий подоконник, пошире распахнули створки окна и глубоко вдохнули. Мы не разговаривали, в этом не было необходимости. Туман окутывал плоскую равнину, представлявшую в моем воображении всю Францию. Почему, когда вы пытаетесь думать о стране, в мозгу у вас обязательно возникает лишь круговерть обрывочных впечатлений? Можно ли создать единую картину из ритмов томительного танго и представлений уличных кукольников на Елисейских Полях, огней-светлячков, тлеющих на фоне красного заката, из стука копыт на улице по утрам и хриплых выкриков «Haricot verts»[48], когда вы пытаетесь заснуть, из свежего женского личика, мелькнувшего в окне, и цветущих яблонь в Аньере?[49]
И все же… Эвелин была права. Если мы каким-то образом сможем взять верх (бог знает над кем – может, над насмешницей-судьбой), если мы сумеем прижать к ногтю этого скользкого насмешника Фламана… Но Фламан оказался не по зубам даже Г. М., что уж говорить про меня? Этот фигляр справился бы с целой дюжиной таких, как я. Мое отношение к человеку, который наставил на меня пистолет там, на дороге, и завлек всех в свою ловушку, давно выходило за рамки личной неприязни.
Эвелин, прижавшаяся щекой к моему плечу, пошевелилась, подняла голову. Она пыталась скрыть слезы и улыбнуться.
– Должно быть, я несла ужасную чушь, – произнесла она, все еще дрожа. – Если бы ты только мог понять, что я имею в виду…
Эти слова причинили мне боль.
– О, я понимаю. Никогда еще никому не удавалось заварить такую кашу, как мне. Если…
– Ты же не ждешь, что я в это поверю, не так ли? Тсс! Не говори ничего! Послушай, Кен, что нам теперь делать?
– Полагаю, ждать. Посмотрим, что найдет Огюст. Надо набраться терпения.
– Как думаешь, он вернется, чтобы все нам рассказать?
– Должен, если новости окажутся хорошими.
Но тут мы оба обернулись к двери, насторожившись при звуках взволнованного, но тихого голоса Жозефа. Похоже, ему отвечал другой голос, доносящийся с галереи. Слов разобрать мы не могли. До нас долетало лишь невнятное взволнованное бормотание. И это волнение невольно передалось и нам. Затем послышался звук удаляющихся шагов. Жозеф явно оставил свой пост у двери.
Я подбежал к ней и дернул за ручку.
– Огюст! – крикнул я.
Ответа не было. Шаги все удалялись.
– Жозеф! В чем дело? Вы нашли…
Тишина. Больше никаких шагов.
– Как думаешь, что это было? – прошептала Эвелин.
– Бог его знает. Но похоже, нас ожидают большие хлопоты. Если бы он нашел доказательства, то подсказал бы нам…
Судя по наручным часам Эвелин, прошло десять минут, но тянулись они бесконечно. За это время мы оба трижды закуривали сигареты и тушили их, не докурив. В замке царила мертвая тишина. Как будто всё вымерло. Одна из ламп потрескивала, и свет ее становился слабее.
– Кен?
– Да?
– Мне тут кое-что пришло в голову. Гаске сказал, что комната устроена таким образом, что снаружи можно услышать все, что в ней говорится. Предположим, точно так же Фламан мог слышать нас, находясь где-то в другом месте? Предположим, он подслушал наш разговор с Огюстом и Жозефом, а потом поджидал Огюста в комнате Эбера? И мы не знаем, Огюст ли увел Жозефа от двери… Мы…
– Да, я подумал о том же. Нужно выбираться отсюда. Попробуем вытолкнуть ключ с этой стороны на лист бумаги и протащить его под дверью? Если Огюст в беде… Послушай!
В галерее раздались шаги, тяжелые, неуклюжие, но быстрые. Они приближались. Кто-то неумело возился с ключом. Дверь приоткрылась. За ней стоял… Г. М.
На моей памяти это был один из редких случаев, когда его каменное лицо слегка побледнело. Дышал он резко, с присвистом, на лбу у него выступил пот, и, казалось, ему трудно что-либо различить сквозь очки.
– То, что я собираюсь сказать, – сообщил он нам, оглядываясь через плечо, – нужно сказать быстро. Я не хочу слышать возражений. Мне требуется, чтобы вы сделали в точности то, что я говорю, или вы погубите всех нас. Не важно, как я сюда попал или что я затеял. Вы двое уже исполнили свою роль – всё! Теперь вы должны исчезнуть отсюда и позволить мне самому разобраться с этим. Ясно?
– Но что…
– Послушайте меня! Они все сейчас в задней части замка. Не важно, зачем и почему. Просто доверьтесь мне. Мост наведен, и вы сможете перебраться через реку. Как только вы это сделаете, справа, примерно в двадцати футах,