С уважением,
Гастон Гаске
Г. М. поднял голову.
– Значит, он поддерживает связь с Министерством внутренних дел, – проворчал сэр Генри. – Я так и думал. Вы слышали, чтó он пишет о единороге, Рамсден. Есть какие-нибудь комментарии?
– Не сейчас, – с улыбкой ответил Рамсден. – Не сейчас. Пока нельзя исключать, что нас подслушают. Вопрос в том, подлинное ли это письмо?
– Без сомнения, подлинное, друг мой.
– Тогда, – проговорил Рамсден, пристально глядя на Фаулера, – что же нам остается?
– Я думаю, много чего… Что делает вас таким чертовски самоуверенным, Рамсден? Вы куда самоувереннее меня. Я знаю часть правды, и все же… – Затем, скривив лицо, Г. М. вытянул шею и задал хозяину один из тех странных вопросов, подоплеки которых я никогда не понимал: – Послушайте, д’Андрие, у вас большая библиотека?
Очевидно, он вывел нашего хозяина из равновесия. Граф имел вид человека, который поднаторел в салонных играх, но теряется, как только его пригласят поиграть в простецкие кегли.
– Довольно значительная, мой друг. Вам это интересно? Я думал, вы намереваетесь воссоздать картину преступления.
– Ах, это! – воскликнул Г. М. и отмахнулся. – Это дело прошлого. Теперь я знаю, как все произошло. Фламан допустил одну ужасную оплошность, и мне на голову свалилась подсказка размером с пишущую машинку. Нам не нужно ничего воссоздавать. Все, что мне нужно, так это еда. Кто-нибудь идет есть?
Глава двенадцатая
Второй самозванец
Эта трапеза, я полагаю, стала чем-то вроде интерлюдии в нашем безумном расследовании, разделившей его, как настоящая интерлюдия делит танец, на две части. К сожалению, слишком многое требовалось обдумать.
Что бы он ни говорил, Г. М. все равно настоял на реконструкции убийства. И по мере того как мы разыгрывали нашу пантомиму, я обнаружил, что нас, вне всякого сомнения, завела в тупик еще одна из тех неразрешимых головоломок, которыми запутанная череда событий, казалось, вознаграждала Г. М. за его ворчание. Жертва не могла быть убита, и все же ее убили.
Г. М. был реалистом. Когда он настоял на том, чтобы жертва в реконструкции самым натуральным образом свалилась с лестницы (хотя падение предполагалось смягчить), Рамсден от этой роли решительно отказался, и его, конечно, заменили мной. Этот последний этап реконструкции призван был показать, мог ли убийца совершить преступление на лестничной площадке, выстрелив из ракетницы, а затем, пока жертва падала, извлечь снаряд (а также украсть конверт). Все эти эксперименты привели к ряду выводов.
Прежде всего, было определенно установлено, что при том освещении, какое имело место во время убийства, никто не мог приблизиться к жертве в галерее незамеченным. Фаулер оставался на своем прежнем месте, в то время как я занял место Гаске, а Рамсден – место миссис Миддлтон. Сначала д’Андрие, затем Огюст и, наконец, Г. М. пытались подкрасться к «Гаске» незамеченными, но каждый неминуемо оказывался в поле зрения Фаулера, Рамсдена и всех остальных. Старания их увенчались не большим успехом, чем попытки провести по галерее слона. Следовательно, жертва не могла быть сбита с ног кем-то, кто стоял рядом с ней в галерее.
С другой стороны, было установлено, что бедолагу не мог сбить с ног человек, расположившийся где-либо еще, поблизости или вдалеке. Если бы убийца стоял на лестнице, его бы заметили. Вздумай он укрыться за гобеленом, его наверняка увидели бы либо Эльза из галереи, либо Г. М. и Эбер из холла внизу, стоило ему хотя бы высунуть нос наружу – если, конечно, убийца не распластался животом вниз на лестничной площадке. Но даже в таком маловероятном положении он не мог подобраться к жертве ползком и незаметно для всех нанести удар. Не мог он и метнуть что-либо, затем выдернуть орудие убийства из раны, когда жертва пролетала мимо него, схватить конверт с письмами и засунуть куда-то. Со всем этим ему пришлось бы управиться за те две или три секунды, которые прошли, прежде чем Фаулер смог ясно разглядеть площадку.
Таким образом, нам оставалось признать абсолютную невозможность подобного преступления. Это, казалось, беспокоило всех, кроме Г. М. Мой шеф пребывал в прекрасном настроении, ставшем еще лучше после того, как он поел. Я уже слышу возражения читателей: неужели кому-то кусок полезет в горло, когда в соседней комнате лежит тело несчастного, лишенного жизни каким-то фантастическим образом? Увы, большинство людей в этой ситуации не только не преминет утолить голод, но и почувствует себя от этого гораздо лучше.
Стол был накрыт роскошный, и при любых других обстоятельствах один взгляд на него вызвал бы улыбку удовольствия на моем лице. Здесь были hors d’oeuvres[36], какие подают разве что в ресторане «Брассери универсель»: холодный цыпленок, холодный лобстер под соусом, который лучше всего готовят в «Ларнэ», и множество других неудобоваримых блюд, к которым подали «Луи Родерер» и «Шато-о-Пейрюге». Ужин сервировали при свечах в мрачной столовой, располагавшейся в задней части замка. Д’Андрие достиг высот в искусстве приема гостей: он не приставал с расспросами, почему вы не отведали того или другого, и не настаивал на том, чтобы гость это непременно попробовал. Следил лишь за одним: чтобы Жозеф и Луи постоянно наполняли наши бокалы. На Г. М., который пил только виски и презирал всякое эпикурейство, «Шато-о-Пейрюге» тем не менее подействовало, явив свое неуловимое волшебство.
Любопытно было наблюдать за тем, как комфорт и сытая тяжесть в желудке влияют на промокших до нитки, бесприютных скитальцев, какими мы были еще недавно. Пока у нас зуб на зуб не попадал от промозглой сырости и страх разливался по венам, Фламану не составляло труда трепать нам нервы. Некоторая нервозность по-прежнему ощущалась, но теперь с ней удавалось худо-бедно справляться. Рамсден буквально расцвел и разливался соловьем. Несколько раз мне казалось, что он намерен сделать заявление, но сдерживается. Эльза и Миддлтон выказывали растущую нежную привязанность. Враждебность между Д’Андрие и Фаулером словно растаяла. Они разговаривали весьма дружелюбно, хотя, как мне представлялось, по какой-то причине выглядели сильно озадаченными. Хейворд почти развеселился и поведал несколько историй, главной изюминкой которых была мина, с которой он их рассказывал. Один только Эбер