— Я — Гарасим, — прогудел, отсмеявшись, могучий мужичина, протягивая ладонь, размером, наверное с медвежью лапу. Большую медвежью лапу.
Мы с Рысью спешились, и вправду оказавшись ростом по грудь этому богатырю. А я вдруг вспомнил, как ещё в студенческие годы один приятель с Малороссии рассказывал, что у них медведей зовут-величают не как у нас, Михайлами, а как раз Гарасимами Потапычами. Что ж, одного взгляда на этого дядю было вполне достаточно для объяснения. Или «Гарасим» — это от «гора»?
— Здрав будь, княже, — склонил-таки голову он, отведя, хоть и на миг, свои жёлто-карие треугольные глаза от моих, серо-зелёных.
— И тебе поздорову, Гарасим, — пожал я протянутую ладонь. Хотя тут вопрос, конечно, кто кому пожал. Одну его лапу я бы своими двумя, кажется, не обхватил бы.
— Не припоздали мы? А ну как батька-Буривой скажет домой повертать, мол, стол простыл, хозяева спать до весны завалились? — почему-то казалось, что встреча высоких сторон прошла вполне успешно и не грех было и пошутить.
— В самую пору, княже! Как раз кабанчик доходит. За мною ступайте, гости дорогие. Головы берегите, низка́ дверь-то, — гостеприимно гудя, Гарасим боком пролезал в дверь, куда мы с Гнатом могли зайти, подбоченясь. Рысь хмуро глянул на притолоку, от которой до его головы было на ладонь с лишком свободного места.
Ещё один всход ступеней на пять и два поворота в сенях шли молча, за широкой спиной, что плыла впереди нас тучей, чуть поскрипывая кожаной безрукавкой да сапогами, тоже кожаными, ладными. Старший над ближней дружиной тайного волхва одет был справно, дорого, но функционально, память Всеслава отмечала и такие мелочи. Как и то, что на этом постоялом дворе можно было положить едва ли не сотню при неумелом поспешном штурме. И никак не меньше половины при умелом. Пожалуй, и Гнатова сотня десятка-другого не досчиталась бы, а в ней-то уж на что мастера были, отборные. Судя по лицу Рыси, у которого будто бы все зубы заболели разом, он думал о том же самом, оглядывая узкие прорубы-бойницы повдоль всего коридора, хитрые, на разной высоте да под разными углами устроенные. Там, за стенами, были люди. И у них были луки. А на тетивах — наложенные стрелы. И князь с другом были совершенно уверены в том, что не дрожала ни одна стрела, ни тетива, ни руки, что держали их. Чувство было точь-в-таким же, как у меня в том ущелье, когда душманские пули распороли на мне форму во многих местах, или у Всеслава под ливнем крылатой смерти, что наслало торково воинство.
И это был не страх.
Глава 12
Да в ней намек
Воображение Всеслава с каждым шагом рисовало картины — одну тревожнее другой. То подземную пещеру с жаровней, откуда торчали обглоданные руки, то пыточную избу, где полы осклизло хлюпали от пролитой крови, а каждое бревно помнило столько боли и страха, что и вообразить невозможно. Для надвигавшихся переговоров с вероятным могучим соратником или не менее опасным врагом — так себе настроение, конечно. И это притом, что коллегу Буривоя, деда Юрия, князь помнил столько же, сколько и себя, и верил ему если не как самому себе, то очень близко к этому. Но какой-то причудливый, не вполне понятный мне, не родившемуся и не выросшему в этом мире и времени, выверт сознания привёл к тому, что Чародей, тот, чьим именем пугали детей что на юге, что на севере, сейчас напугал сам себя.
За долгую и очень редко ровную и спокойную, особенно в начале, жизнь выпадало немало шансов побояться и мне. Но как-то очень редко получалось. Чаще всего удавалось представить опасную ситуацию в виде задачки, которую надо решить. Это убивало весь страх на корню — циферки и стрелочки, выведенные на тетрадном листе карандашом или поскрипывавшим по шершавой бумаге металлическим пёрышком, возникавшие перед внутренним взором, не пугали ничуть. Если же задачка решаться отказывалась наотрез, на смену страху почти мгновенно приходила сперва глухая злоба, и почти тут же вслед за ней — ярость. У любимого с детства Джека Лондона был какой-то не то рассказ, не то повесть про багровую ярость. Вот именно она и приходила. И бояться становилось уже некому. Знал за собой такую особенность и Всеслав. Но вот прямо сейчас, в тёмном узком насквозь простреливавшемся во все стороны коридоре, получалось слабовато. Никак, откровенно говоря, не получалось.
А я вспомнил вдруг, как прошлой зимой, в тёмном пустом деревенском доме, где давно прогорела печка, а сон так и не шёл, стал раздумывать, когда же впервые смог одолеть страх. Не бежать от него, как от злой собаки или роя ос, не бежать за ним, как за строем солдат, навсегда уходивших мрачной осенью сорок первого на оборону Москвы, а выйти биться и победить. И память подкинула забавный случай.
Я ходил тогда в первый класс, или, может, во второй. В городе свирепствовали банды, включая ту самую нашумевшую потом Чёрную кошку. Каждый первый голодный оборванец-шпанёнок, пойманный за руку, мог легко располосовать и