– Да-с, господа, полагаю, мы видим рождение нового рода оружия – сухопутных броненосцев!
– Я тоже обратил внимание и даже отметил корреспонденцию гласного нашей городской думы господина Гучкова, он там помощником главноуполномоченного Красного Креста при Маньчжурской армии. Тэк-с, вот, прошу. «С этими механическими монстрами я познакомился еще на Англо-бурской войне…» – звучным, хорошо поставленным голосом начал читать Грибов. Митька заслушался, но сообразил, что его могут в любой момент застукать, и медленно прокрался обратно, на площадку перехода, оставил небольшую щелочку в двери и обратился в слух.
– «…но там не удалось увидеть их в настоящем бою, увидеть, насколько страшным может быть это оружие. Пыхающая дымом и паром стальная гусеница выезжает на позицию, и через несколько минут ее пушки выплевывают снаряды в сторону японцев. Три залпа – и покрытый броней паровоз утаскивает механического монстра дальше, на новое место. Ответный японский налет разрушает лишь опустевшие временные пути.
Так, постоянно переменяя место, блиндированные поезда с экипажами из матросов-тихоокеанцев под командой морских офицеров держали в напряжении армии генералов Оку и Ноги. А когда японская кавалерия прорвалась к железной дороге у Синген-пу, поезда встретили ее огнем из нескольких десятков пулеметов и обратили в бегство», – закончил чтение Грибов, зашуршал газетой и обратился к коллегам: – А, каково?
* * *
Все эти новости и разговоры действовали на реалистов, в особенности выпускных классов, возбуждающе. Порой в тихий переулок училища приходили таинственные студенты с длинными, как у попов, патлами, в шляпах и пальто с поднятыми воротниками, и передавали реалистам на переменах листки «возмутительного содержания» и даже газету «Правда».
Особенно сильное действие произвела ходившая по рукам брошюрка, в которой было пропечатано все о Кровавом воскресенье – и как собиралось шествие, и прокламации, которыми студенты и революционеры пытались отговорить рабочих, и афишки генерал-губернатора Трепова, в которых в организации шествия обвинялись эти самые студенты и революционеры, «подкупленные врагами». И сообщения с фабрик, где срывали эти афишки, а треповских агитаторов гнали взашей, порой на крепких тумаках.
И самое главное, фотографии разгона шествия – атаки кавалерии, лежащие на улицах трупы, шеренги солдат, перевязочные пункты Красного Креста… Но страшнее всего были напечатанные после всех свидетельств очевидцев «милостивые слова», коими Его Величество Государь Император через десять дней после побоища осчастливил депутацию рабочих столичных и пригородных заводов и фабрик в Александровском дворце в Царском Селе:
«Стачки и мятежные сборища только возбуждают безработную толпу к таким беспорядкам, которые всегда заставляли и будут заставлять власти прибегать к военной силе, а это неизбежно вызывает и неповинные жертвы. Знаю, что нелегка жизнь рабочего. Многое надо улучшить и упорядочить, но имейте терпение. Вы сами по совести понимаете, что следует быть справедливыми и к вашим хозяевам и считаться с условиями нашей промышленности. Но мятежною толпою заявлять Мне о своих нуждах – преступно. В попечениях Моих о рабочих людях озабочусь, чтобы все возможное к улучшению быта их было сделано, и чтобы обеспечить им впредь законные пути для выяснения назревших их нужд. Я верю в честные чувства рабочих людей и в непоколебимую преданность их Мне, а потому прощаю им вину их».
– Понимаете? – говорили многознающие старшеклассники. – Он прощает тех, в кого приказал стрелять!
А потом Митька случайно увидел оставленное на столе Михал Дмитрича письмо из Петербурга, в котором краем глаза ухватил «убитых от ста пятидесяти до двухсот человек» и два часа боролся с собственной совестью – читать чужие письма нельзя, но там ведь про Кровавое воскресенье!
Совесть проиграла, Митька цапнул письмо и, стоя у окна и шевеля губами, прочитал скупой отчет о работе санитарных дружин. Профессор Боткин сообщал, что помимо убитых было от пятисот до восьмисот пострадавших, точно число определить невозможно, поскольку многие за помощью не обращались. Также было много утонувших – пытаясь спастись от стрельбы и казаков, люди прыгали в многочисленные питерские речки и каналы и не всем, особенно раненым, удалось выплыть. И что большинство пострадавших имели ранения незаточенным холодным оружием в голову и плечи, преимущественно сзади.
Письмо завершалось явно саркастическим пассажем о том, что приехавшее на готовенькое Российское общество Красного Креста удостоилось благодарности генерал-губернатора, но чем был вызван сарказм, Митька не понял.
Он стоял у стола, перечитывая письмо еще раз, чтобы покрепче запомнить и завтра рассказать в училище, когда тренькнул дверной звонок, хлопнула входная дверь и раздался голос Михал Дмитрича. Митяй положил бумагу так, как она лежала до него, и выскочил в прихожую, где уже собрались все домочадцы.
Михал Дмитрич как раз целовал Наталью Семеновну, на что с умилением взирали Ираида и Аглая, новая горничная, поступившая взамен Марты. «Полный дом бабья» – нарочито грубо подумал Митька, вспоминая рукастого Ивана Федорова, с кем было так интересно летом. Иван не только многому научил Митяя, когда они ремонтировали сломанное смерчем и у себя, и у соседей, но и многое рассказал про работу на заводе, и по всему выходило, что жизнь там ох какая нелегкая, почти как в подзабытой деревне, так что Митька оченно хорошо понимал, отчего питерские рабочие решили идти с петицией к царю.
Жаль, нету Ивана, уехал. А когда Михал Дмитрич уходит, за мужика в доме только Митяй, и его пытаются воспитывать сразу три женщины…
– Через полчаса все за стол, обед будет готов, – скомандовала Наталья Семеновна, и Михал Дмитрич, освободившись от пальто и уличной обуви, отправился в кабинет, где сел названивать по телефону.
* * *
Собирались поначалу у Митьки, в часы, когда старших не было дома. Прислуги можно было не опасаться, поскольку все приходили из училища, с книжками и тетрадками, и вроде как занимались.
– Вот, товарищи, – начал по-взрослому Виталька, тряхнув челкой и вынимая из портфеля газету «Русское слово», – последние новости из Женевы.
– «Слово»? – презрительно скривил губу Петька Лятошинский, севший на