В просветах было видно спокойное море, вода тут почти не соленая, чистая и свежая, волн нет, искупаться бы…
Явка была устроена в двухэтажном доме с широкими белыми наличниками, принадлежавшем местному финскому активисту Уотинену. Впрочем, кем, как не активистом быть в девятнадцать лет?
В холле с плетеных стульев встали и загородили дорогу еще два молодых человека и допустили нас к лестнице на второй этаж только после ритуала с паролем и отзывом.
Провожатый миновал беленую печь-голландку с чугунными дверцами, открыл дверь и сказал:
– Вот, Георгий Аполлонович, это товарищ Большев.
Навстречу мне с кресла поднялся худощавый темноглазый брюнет со смуглой кожей, в черной рясе с крупным наперсным крестом. Было в нем что-то неуловимо итальянское, эдакий Гарибальди в молодости.
Он двинулся навстречу и, даже не подав руки, вперил в меня загоревшийся взгляд.
Ну, это даже не интересно, я не в гляделки играть ехал, но раз хозяин так хочет – нате, у нас в школе только ленивый не умел смотреть прямо в переносицу строгому завучу так, чтобы нельзя было поймать глаза.
Через полминуты, видя, что его прием не срабатывает, Гапон отвел свои буркалы и очень просто и душевно поздоровался.
– Очень рад вас видеть! – начал он с заметным украинским акцентом и наконец-то пожал мне руку.
– Добрый день! – кивнул я, высвобождая ладонь.
– Как вас по батюшке величать прикажете?
– Мирон Опанасович, – решил я выбиться из образа.
– Так вы теж з хохлив?
– Нет, это конспиративное имя.
– От шкода, люблю з землякамы поговорыты, сам я з пид Полтавы. Ничего, если я курить буду? – перешел он обратно на русский.
– Да пожалуйста, – курили нынче все поголовно, кроме меня. Курящие женщины считались «интересными», в головах бродили идеи, что курение укрепляет дыхание и помогает бороться с туберкулезом.
Гапон жадно схватил коробочку с папиросами, вытащил одну, зажег спичку, глубоко затянулся и начал рассказывать, едва мы устроились за большим столом, накрытым цветной скатертью.
– Нас только за год стало восемь тысяч членов, а за последние дни люди идут и идут, каждый день по несколько сотен или даже по тысяче, не успеваем записывать! У всех на верхах от недоумения рты раскрылись, а через два-три года все двести тысяч петербургских рабочих будут членами Собрания!
Мы разовьем деятельность во всей России, все промышленные центры, все даже отдаленные закоулки будут нами втянуты в Собрание, мы всю Россию покроем нашей сетью, это будет организация, какой еще свет не видел… У нас будет такая сила, что все должно будет подчиняться рабочему и вообще трудовому люду, и тогда… А сейчас надо идти к царю!
– Может, заняться пока организацией, – перебил я его и попытался ввести разговор в конструктивное русло, – переписать членов, подготовить эмиссаров в провинцию? Мы поможем изданием, людьми, связями, вот и будет крепкое дело.
– Нет, сейчас каждое сословие предъявляет свои требования, жалуется на свои нужды в петициях к царю, страна переживает серьезный кризис. И рабочие, жизнь которых очень тяжела, желают также изложить свои нужды царю.
– Но их можно изложить и без шествия, – вклинился я в этот поток еще раз. – Вы же понимаете, что власть встанет на дыбы.
– Пусть! События надвигаются, и мы пойдем к царю соборно, все двадцать тысяч человек, и сколько еще будет примкнувших! Мы заставим его принять наши требования! – горячо возразил Гапон.
– Одной только гвардии в Петербурге и вокруг восемь пехотных и четырнадцать кавалерийских полков, больше тридцати тысяч человек, – попытался я охладить его пыл. – Сейчас разумнее отступить и сохранить организацию, нежели вести ее на погибель.
– С нами пойдут все предместья! Мы заставим нас слушать! – он зажег следующую папиросу от первой и резким жестом выкинул окурок.
Черт, да он просто азартный игрок, он повышает ставки! Ведь проигрыш забастовки означает конец Собранию, все новые члены как записались на подъеме, так и схлынут при поражении, и ему просто ничего не остается, как обострять ситуацию и выдвигать политические требования, чтобы остаться на гребне волны.
– Вы хотите ограничить самодержавие, – я старался противопоставить его проповеди холодный и рассудительный разговор, – а самодержавие не хочет ограничений.
– Да, но это ограничение было бы на благо как для самого царя, так и его народа. Если не будет реформ свыше, то в России вспыхнет революция, борьба будет длиться годами и вызовет страшное кровопролитие. Мы не просим, чтобы все наши желания были немедленно удовлетворены, нам достаточно наиболее существенных.
– Но самодержавие будет отбиваться, в город уже стягивают войска, – тут я блефовал, поскольку не знал, так это или нет, но в реале-то войска из других городов вызывали.
– Если государь не захочет нас выслушать и встретит пулями, то у нас нет более царя! – воскликнул священник и продолжил: – Великий момент наступает для нас, не горе, если будут жертвы. Не на полях Маньчжурии, а здесь, на улицах Петербурга, пролитая кровь создаст обновление России.
Иезуит, как есть иезуит – цель оправдывает средства.
– Третьего дня, как вы знаете, в Царском Селе умалишенный бросился с ножом на коляску, в которой ехал император, власти нервничают, генералы сами себя пугают и наверняка отдадут приказ действовать силой, – не оставлял я попытки достучаться до Гапона. – Сколько может погибнуть? В конце концов, могут убить и вас.
– А меня и так, и так убьют. Пока меня оставляют в покое, но ведь спустя некоторое время, когда все войдет в свою спокойную колею, меня непременно уберут… – неожиданно священник помрачнел. – Мой конец так или иначе неизбежен: в одном случае на баррикадах, в другом от ножа, яда, револьвера или в тюрьме…
Эк его шарахает… Но горяч, горяч, а тут, как говорил Феликс Эдмундович, надо бы иметь холодную голову.
– Да бросьте, давайте лучше вместе сделаем настоящие профсоюзы, сильные, по всей России, как вы и хотите, а не будем подвергать уже сделанное такому риску. Вы же людей на убой ведете!
– Никто никогда меня