А потому, когда через сотни лет археологи будут раскапывать руины даже самых страшных и уродливых городов, они наверняка сочтут их живописными и достойными восхищения.
Разрушить, чтобы спасти
Копровая машина, по-стариковски кашляя, подминает освобожденный материк. Облака ее выхлопов целиком накрывают участок спасательных работ. Там, на тонком слое серой земли, зияют многочисленные ямы. Длинноногие девушки с испачканными коленками таскают ведра, узбеки снимают грунт, и всем им раздает указания худощавый большелобый человек с сигаретой за ухом. Это Кирилл Самойлов, заместитель начальника Старорусской археологической экспедиции. Он оглядывает раскоп, словно Шерлок Холмс место преступления:
– Внизу мы видим геологические слои, которые называются материком. Выше – предматерик, древний почвенный горизонт. Здесь было поле. Серые вытянутые полосы – борозды. Рядом – частокольные канавки. Сами бревна обычно выдергивали, а следы оставались навсегда. Круглые углубления служили для добычи глины. Должно быть, поблизости делали керамику. Еще выше – культурные слои. Надо исследовать все, вплоть до материка. Но и его нужно проверить. Там, где мы закончили, уже начинают работать строители. Мы думали, что найдем здесь следы древних солеварен. А вместо них обнаружили нечто куда более интересное. В слое толщиной менее метра сконцентрировалось все – от Великой Отечественной до позднего средневековья.
Пока мы беседуем в стороне от раскопа, Кирилл жадно курит. Внизу нельзя – случайно попавший на древнюю органику пепел искажает результаты радиоуглеродного анализа, одного из важнейших методов датировки. Еще более точные результаты у дендрохронологии – анализ спила дерева позволяет установить год, когда оно было срублено. Наибольший простор для дедукции сыщиков от науки дает археологический способ датировки – по найденным артефактам. Если не отыщется таких легких улик, как монеты с известным годом, дату может подсказать любой черепок или бусина – если найти однотипные вещи в датированных материалах других археологических памятников. Некоторые предметы со временем появляются, другие исчезают навсегда.
Моего собеседника то и дело зовут, иногда он извиняется и отбегает в раскоп, чтобы отдать необходимые распоряжения, так что мне становится неловко отвлекать столь занятого человека. Но, глядя на спрессованные в тонком сером слое столетия, я не могу не задать главные вопросы.
– Насколько новгородцы ощущали себя частью Руси?
– Русь чувствовала себя единой, но это была языковая, культурная и религиозная связь. Общерусского патриотизма, приписываемого Александру Невскому, который якобы думал обо всей Руси, вероятно, не было. Нация – понятие Нового времени, а в Средневековье патриотизм ограничивался пределами родной земли. Человек прежде всего был новгородцем или москвичом, и уж затем русским. Не случайно во времена Позднего средневековья спорили, что же является Русью.
В XIV–XV веках Великое княжество Литовское поглотило большую часть земель Киевской Руси, включая сам Киев. Оно, собственно, называлось Великое княжество Литовское и Русское. Большинство жителей в нем были русскими и православными. Еще в начале XVI века они писали о походе москвичей на Смоленск примерно так: «Князь московский Василий, забывши перемирия и присяги свои, до государства Русского войско свое высылал».
В конце XIV века возникает текст, известный как «Список городов русских дальних и ближних». В нем есть не только литовские, но даже волошские и болгарские города. Для автора главным признаком русскости, очевидно, было православие.
– А когда понятие «русский» приобрело современный смысл?
– Этот процесс начался в конце XV века. Тогда Иван III, создатель русского централизованного государства, назвал себя Великим князем всея Руси. Хотя Литва едва ли была с ним согласна. Важнейшим этапом объединения нации была Смута, когда в ходе польской и шведской интервенции русские четко почувствовали как свою общность, так и отличия от соседей.
Мальчик в кепке поднимается из раскопа, балансируя на доске, заменяющей лестницу, и протягивает Кириллу нечто грязное и продолговатое. Тот аккуратно полощет это в ведре, пристально рассматривает и с уверенностью заключает:
– Находка!
На его ладони – почерневший кусок кости с зазубринами.
– Что это? – спрашиваю я, но он только пожимает плечами:
– Значительная часть археологических находок неопознаваема. Существуют целые категории – «предмет из черного металла», «предмет деревянный»… Но мы их все равно обязательно берем, поскольку, может быть, завтра специалист разберется. Такие случаи нередки. Много лет в Новгороде находили деревянные круглые коробочки с бортиками. То крышечками их считали, то футлярами. Пока не удалось показать на европейских аналогах, что это оправы от зеркальца. Внутрь клали тонкую фольгу и заливали стеклом, они производились в Европе и экспортировались в Новгород. Узбек в широкополой шляпе выносит из раскопа ржавый снаряд. Такие здесь – не редкость: с 1941 по 1943 год Старая Русса была на линии фронта. Война больно ударила по археологии – начатые в 1939 году раскопки так и не завершились, найденные реликвии погибли. Исследования возобновились лишь в шестидесятых.
– Археология – это не Индиана Джонс и Лара Крофт, – улыбается Кирилл. – Это тонкий кропотливый труд и огромная ответственность. Наша наука – разрушающая. Остатки города в этом раскопе погибли, их больше не будет. Поэтому мы не гоняемся за реликвиями, даже самыми яркими. Наша цель – знания. Любое пятно фотографируется, рисуется, записывается. Уничтожая, мы переводим объект из вещественной формы в текстовую. Этап охоты за вещами кончился более ста